— Евс-стигней-й! — вскрикивает кто-то истошно, признав героя.
Звук и крик сливаются в одно. Музыкант быстрыми шагами взбегает на сцену. Еще миг — и, досадуя на шум и крики, скрывается он за занавесом.
Тут — снова неожиданность.
Вслед за Евстигнеем на сцену бочком выступает человек в джинсовой паре. Дойдя до середины, он останавливается, отводит в сторону полусогнутый локоть, сдергивает с шевелящегося горба мешковину…
Серо-коричневая, хищная, с белым горлышком птица, для которой на одном из театральных выступов загодя выложили кровавый кус мяса, слетает с руки. Однако вместо того, чтобы рвать и полосовать мясо, птица устремляется к растворенному окну и, отыскав едва заметный просвет меж шторами, вырывается наружу.
Птицелов, соря матюками, кидается к выходу. За ним — радуясь скандалу — бритоголовая операторша. Смех, шиканье, гул.
Кто-то из бывших соотечественников вскакивает и начинает ни к селу ни к городу поносить и мундир, и самого проследовавшего на сцену наследника престола Павла Петровича.
Начало спектакля, рассчитанное на уподобление музыки полету птицы, сорвано?..
Тем временем на улице некоторые из безбилетных резко вздрагивают: взмыв от окна вертикально вверх, потрепыхавшись меж проводов и рекламных перетяжек и лишь после этого широко расставив крылья, серо-коричневая, верней коричневато-серая, с белым горлышком птица устремилась не на окраину Москвы, не в поля, — устремилась в самое пекло, к центру!
Что делать птице в шумном городе? За каким чертом летит она в раскаленное пекло?..
Впрочем, даже самые упертые из безбилетных перестают вскоре об этом думать. Сизое московское предвечерье, затягиваясь новенькой вольфрамовой кожей, зарастает, как рана. И уже никто не обращает внимания на то, как, сделав несколько широченных кругов, малый городской сокол, сокол-чеглок, возвращается на прежнее место, к театру, взлетает на крышу полувысотки и там до вечера, почти до ночи — затихает…
Ну а в зале малый сокол, вчера уловленный сетью джинсового птицелова, а сегодня дерзко из театра упорхнувший, взбивает краткие пересуды:
— Учили его мало…
— Улизнул-таки, молодчага!
— Придавили б ему горло как след, глядишь, и сел бы, где положено.
Однако ни скомканным началом, ни разговорами музыку уже не остановить!
Гаснут светильники, плотная голубоватая ткань, укрывавшая сцену от досужих взглядов, разлетается в стороны. Вздрагивает, запускаясь всеми своими бесчисленными механизмами часа на два, на три, адская машина театра! Мощный удар литавр — и к потолку, к лепным плафонам летит вступительный аккорд: слитно-прозрачный, чистый.
Короткая пауза, и…
Часть первая ПУШКАРСКИЙ СЫН
Глава первая Люди, чернила, прель
В мертвый час, после фрунта и умываний, после дневного короткого сна явились без докладу трое: солдат Федотов, женка его, с ними малолеток некий.
Денщик завозился в палисадах, проморгал, скотина.
Денщику — взбучку. Вошедших — слушать. Все одно до вечера помирать со скуки.
Капитан лейб-гвардии Измайловского полка Козодавлев (рябоват, росту среднего, зато жилист и на руку скор) потянулся с лежанки за епанчой. Хотел накинуть на плечи, передумал.
— Ну? — лейб грозен, могуч, но в грозе своей ясен и чист: медные молнии на мундире сверкают, зеленое сукно расправлено, на красных обшлагах — ни пятнышка.
— Так что... Ваш бродь... Мальца означенного, стало быть... того... В Академию желали б!
— Как-с? Плохо слышу! — молнии еще острей, но в голосе теперь явная насмешка. — В А-ка-демию-с?
— Точно так. Осмелюсь доложить: Академия художеств и при ей — Воспитательное училище. Ея Императорское Величество матушка-государыня учредить изволили...
Мысли козодавлевские, до того обрывистые, всклокоченные, враз утихают, смягчаются, начинают течь по приятному руслу.
«Матушка-государыня... Женского полу, а ума — палата! Ей-ей палата! Учредить изволила... Хотя это вроде еще предыдущая матушка — Елизавет Петровна — изволила... Пуншу бы сейчас али на худой конец сбитню: дрожь какая-то... Так и накатывает, окаянная. От гнили, што ль?»
— В Академию, говоришь? Гм... Дурного покуда не вижу. Токмо я-то здесь при чем?
— Так что, осмелюсь... — от изумления жизненным изворотом и от неумения изумляющую жизнь выразить в приличествующих словах Иван Петров сын Федотов морщит лысеющий лоб, багровеет, затем окончательно сбившись, бормочет: — Слыхал я ненароком... Его высокоблагородие секунд-майор Сушков говорить офицерам изволили... Про это про самое... Люди знающие и присоветовали, того... по начальству...