Не только Авраам приносил в жертву животных на горе Мориа. Даже после получения от Бога Завета отучить людей от кровавых жертвоприношений и других языческих обычаев, должно быть, казалось настолько безнадежным делом, что Моисей, вызволив народ Израиля из египетского плена, вновь ввел — более того, узаконил, детально регламентировав, — эти же языческие ритуалы.
Как же это могло произойти?
По библейской легенде, в то время, пока Моисей на Синайской горе предавался размышлениям, прислушиваясь к звучащему в его душе гласу Божию, его брат, Аарон, подчинившись воле своих соплеменников, отлил золотого тельца и воздвиг перед ним жертвенник.
Возможно ли представить, будто бы Моисея, воспитанного в Египте в духе поклонения божествам, имеющим облик животных, и столь терпеливо ведущего к спасению свой народ, вид собственных соплеменников, поклоняющихся златому тельцу, разгневал до такой степени, что он разбил каменные скрижали откровения, а затем повелел убить три тысячи своих ближних?
Вряд ли.
По всей вероятности, Моисей осознал, что народ его не готов воспринять те предназначенные для свободных людей наставления, которые он облек в слова за время своих раздумий. Нам никогда не узнать доподлинно, с какими напутствиями возвратился он тогда — в первый раз — к своим соплеменникам, но можно предположить, что речь шла о требованиях, каким должны отвечать люди, освобожденные от рабства и обретшие свободу: неприятие власти, слепого подчинения кому бы то ни было, включая поклонение идолам и своему прежнему божеству. Вряд ли Моисея столь сильно возмутило само поклонение златому тельцу, скорее это была бессильная ярость предводителя народа, понявшего, что соплеменники, сбросившие с себя путы земного властителя — фараона, — не способны отринуть рабский страх перед кем бы то ни было, даже перед божеством. Не способны взять на себя ответственность за собственные поступки, ответственность, без которой немыслима истинная свобода, и — что, пожалуй, еще важнее — не способны на взаимопопечительство.
Допустимо ли предположение о Боге как властителе смерти?
В периоды губительных эпидемий напрашивается драматический вопрос: почему Бог наказывает ужасной, безвременной смертью равно и безвинных, и грешников? Да и как не задаться таким вопросом матери, в бессильном отчаянии созерцающей страдания или гибель своего ребенка?
Когда дымились костры инквизиции, этот вопрос мог оказаться опасным. Но если у кого-то и хватало дерзости задать его вслух, универсальный ответ на все случаи жизни: «Пути Господни неисповедимы». Ибо следовало верить, что Всевышний решает, чью молитву услышать, чей обет принять, кому даровать исцеление.
Не дозволялось даже на миг задуматься, насколько последовательны эти решения, стоит ли за ними какая-либо прослеживаемая и доступная пониманию закономерность. Требовалось лишь безусловно верить, что жизнь и смерть целиком и полностью зависят от Бога, ведь нечто другое, кроме как страх Божий, не способствует щедрости верующих, в коей церковные иерархи всегда нуждались. Если же пути Господни неисповедимы, то отчего некоторые утверждают, будто бы проследили их и доподлинно знают: Бог назначает нам час смерти?
Пора бы нам перерасти угнездившееся даже в просвещенных людях давно устаревшее представление о смерти как наказании Божьем. Из этого буквального понимания библейской метафоры и возникла безосновательная идея о Боге как властителе смерти, о том, что дни наши Им сочтены и умрем мы, когда Он призовет. А между тем на это и намека нет в приписываемых Создателю словах о бренности человеческого бытия: «…доколе не возвратишься в землю, из которой ты взят; ибо прах ты, и в прах возвратишься» (Быт. 3:19).
Если пути Господни неисповедимы, то есть ли у нас основания предполагать, будто мы распознали скрывающуюся за Его превеликой щедростью, дарующей нам жизнь, некую мелочность, с которой дар этот отнимается? Отчего бы нам не предположить, что Его Божественной сутью является вытекающая из непрерывности процесса творения воля, чтобы с течением времени мы все в большей степени брали в свои руки управление собственной судьбой?