— А дети у него есть?
— Есть. Двое.
И вот друг приехал. Миша предусмотрительно обзавелся больничным листом на все время его пребывания. Тяжелый грипп, видите ли, его сразил. Это в июле-то! Но не ходить же на службу, когда гость здесь? На следующий день Миша пригласил Анну на смотрины.
— Это Рува, мой кореш ненаглядный. Мы с ним в Одессе были — не разлей вода, — с нежностью глядя на гостя, сказал Миша. — А это Анюта. Мы с ней тоже не разлей вода.
Друг и вправду был хорош собой. Густые черные волосы. Очки, как у нее, только ему они шли. Говорит тихо и в общении прост. Охотно смеется шуткам Миши. Да и сам не прочь пошутить.
Гость и Миша пили водку, а ей подливали сухого вина. Сначала Анна стеснялась, не решалась задавать вопросы. Но Миша аттестовал ее весьма лестно, как «умницу и верного друга», и она немного освоилась.
— А еще она знает кучу языков. И на польском ботает.
Тут писатель оживился и даже задал ей по-польски пару вопросов. А она отвечала. Почти без запинок. Тот явно был удивлен.
— Она и иврит знает неплохо, — продолжал Миша.
Анна в ужасе замахала руками:
— Он преувеличивает.
— И вовсе нет. По крайней мере, по сравнению со мной она просто праотец Моисей! — скромно уточнил Миша. — Мы, кстати, решили ехать в Израиль. Вот вызова дожидаемся.
— Вместе? Вдвоем?
Что-то мелькнуло во взгляде гостя, и Миша поспешил сказать:
— Мы с Анютой просто друзья. Поэтому — вместе, но отдельно. Может, третьим будешь? А что, давай махнем? Веселее будет.
— Не знаю. Я пока не созрел. Но, может, и придется. Сейчас и до фантастов добрались. Они вдруг осознали, что оттепель кончилась, начались заморозки и пора одевать рукавицы. Ежовые. Переводы не печатают, книги не публикуют. Нашу «вредную группку» — Громову, Мирера, братьев Стругацких и меня — разогнали. С трудом устроился работать в музей. Теперь буду экскурсии по Суздалю водить. Так что я уже не москвич… — поведал гость, но вдруг встрепенулся:
— Впрочем, что это я? Никак жалуюсь? Нет, друзья, не стану портить нытьем наш прекрасный вечер. Давайте веселиться.
Еще посидели, посмеялись. Миша поставил несколько записей из своей коллекции. Было уже поздно, Анна засобиралась.
— Ну, я пойду. Пора.
Миша, у которого не было привычки провожать дам, даже ухом не повел. Возникла неловкость. Тут гость надел пиджак:
— Я вас провожу.
Миша поплелся за ними, а, расставаясь, огласил свои планы:
— Значит, так. Завтра я тебе организовал экскурсию по Каме на целый день. С утречка и двинем. А вот послезавтра у меня одно неотложнейшее дельце вечером. Так что препоручу-ка я тебя заботам Анюты. Возражений нет?
От этого неожиданного сообщения Анна опешила, но возражать не стала. Она была уверена, что этот первый вечер знакомства окажется и последним. А встретиться с ним хотелось, хотя она не призналась бы в этом даже себе.
Анна вернулась домой непривычно поздно и еще долго ворочалась в постели. Да, одесский друг произвел впечатление. Заснула Анна только под утро.
Через день сразу с работы она примчалась домой, обозрела все содержимое своего скудного гардероба и пришла в отчаяние. Надеть нечего, чтобы выглядеть хоть как-то терпимо. И ни кулончика, ни брошки, даже духов приличных нет. Назло себе она оделась точно так же, как и позавчера. Он ждал ее у подъезда. Немного побродили по улицам, а потом Анна повела его в парк Павлика Морозова. Парк — большой, красивый, с прудами и беседками — считался местной достопримечательностью. Горожане окрестили его Раем. В самом его центре высился на постаменте гранитный Павлик — юный герой-страстотерпец. А со всех сторон на него наползали мелкие и оттого еще более гадкие «кулаки», вооруженные топорами и вилами.
— Забавно, — сказал Рува, с брезгливым интересом оглядывая обгаженную голубями скульптурную группу. — Павлик Морозов — это же наша версия древнегреческого мифа о царе Эдипе. А фрейдовский Эдипов комплекс воздвигли на пьедестал.
Анна ничего про фрейдизм не знала. Но ее удручало не собственное невежество, а извечная скованность, которую она тщетно пыталась скрыть. Она по обыкновению смущалась, куксилась и спросить гостя о чем-нибудь не решалась. Так они шли какое-то время в полном молчании. Потом уселись на скамейку, и он стал ее расспрашивать. Она поначалу отвечала односложно, но в приливе внезапного доверия рассказала ему про отца, которого едва помнила, про мать, про эвакуацию, про житье в общежитии. Даже про Джомолунгму. Она старалась говорить если не весело, то хотя бы иронично. Но у нее не очень-то получалось. «Вот так развлекла! По-моему, он с трудом сдерживается, чтобы не зевнуть. Как глупо все вышло!..»