Анне бы радоваться и гордиться. Так нет же, она вместо этого люто ревновала. Конечно, ревность эта была оборотной стороной вечного страха его потерять. Но от того ведь не легче? Анна пыталась бороться с собой, мучилась от стыда, но ничего поделать не могла. Стоило любой женщине приблизиться к Руве, как ее глаза моментально стекленели от ненависти. На вечерах и в компаниях она сидела рядом с ним, всем своим видом демонстрируя, что не допустит вторжения.
И ладно, если бы ее ревность распространялась только на потенциальных разлучниц. Так нет же! Мужчины, которые обступали Руву, чтобы перекинуться с ним парой слов, удостаивались от нее такого же приема. Ревность «включалась», как невидимое, но всеми ощутимое силовое поле, выталкивая посторонних за свои пределы, так что вокруг этой пары рано или поздно возникала пустота радиусом метра в полтора. И в нее решались ступить только самые настырные.
Да и поговорить с Рувой по телефону стало практически невозможно. Трубку почти всегда брала она, если не была на работе. И, независимо от важности и срочности звонка, отвечала: «Он отдыхает» или «Он работает», или «Его нет дома». На просьбу передать Руве, кто и зачем звонил, она раздраженно говорила: «Передам», так что ни у кого не оставалось сомнений, что он о звонке не узнает. Иногда он из своего кабинета спрашивал:
— Кто звонил?
— Да так, просто ошиблись номером… — обыкновенно отвечала она, краснея от собственного вранья, которое, впрочем, давно не было для него секретом.
Он говорил ей:
— Аня, ты понимаешь, каково это — жить с тысячью Отелло? Знаю, ты хочешь, чтобы я чувствовал себя с тобой, как за каменной стеной. Но иногда за этой стеной остается так мало места, что я словно в каменном мешке. Ты не отпускаешь меня ни на шаг. А я, между прочим, уже взрослый мальчик.
Анна винилась, обещала вести себя иначе. Но тщетно.
Она часто возвращалась в мыслях ко дню их столь далекого и мимолетного знакомства, когда она по просьбе Миши Байкиса «выгуливала» Руву. Однажды она спросила:
— А ты помнишь тот вечер в парке… когда ты сказал мне, ну, по-польски?.. Я все спрашиваю себя, почему ты это сказал? Почему обратил на меня внимание?
— Все из-за кофточки, — неожиданно улыбнулся Рувим. — На тебе в тот вечер была надета точно такая же кофточка, как… когда-то на одной женщине.
— На какой женщине?
— Такая же была на маме в ту ночь, когда ее забрали.
Он нахмурился, замолчал, потом сказал:
— Она не была красавицей. Худенькая, нос длинноват. Вообще была неяркая, что ли. Но мне она казалась краше всех. Я многое помню до своих шести лет, когда ее арестовали. Скорее всего, воспоминания ложные, навеянные рассказами дяди. Но даже если они и ложные, — это самое ценное, что у меня есть.
В ту ночь, когда забрали маму, Рува проснулся от внезапного яркого света. И на всю жизнь запомнил ощущение невероятного счастья, охватившего его. В детстве зрение ведь не сразу восстанавливает привычную четкость и яркость. Нет, мир вокруг какое-то время еще двоится, троится и радужно переливается. Этот миг можно даже немного продлить, плотно сжимая веки.
Да что там зрение? Все тело пребывает в блаженном оцепенении. Требуется немалое усилие, чтобы вернуть ему привычную упругость, силу и подвижность. А это срочно надо сделать, ибо трое незнакомцев в комнате, и один из них — в настоящей чекистской кожанке — это же папа! Никогда прежде не виденный папа!
— Папа! Папа приехал! — радостно кричит Рува и жмется к нему, и льнет, и обнимает руками за пояс (выше он не достает). А папа смотрит сначала настороженно, но потом взгляд его теплеет. Он глядит на сына, а рука останавливает спутника, говорящего: «Товарищ капитан, я пацаненка-то уберу?» Он проводит пальцем по кончику Рувиного носа, задранного вверх, где почти под потолком улыбается папино лицо, и сын чувствует себя на седьмом небе от этой немудреной ласки.
Да, отец со своими друзьями вернулся из долгого похода. Но что, спрашивается, делают в их комнате дворник и его зевающая жена? И почему все перевернуто вверх дном и вещи валяются в полном беспорядке? А мама сидит на стуле вся белая и совсем нерадостная? И машинально перебирает руками лифчик, который, видимо, забыла бросить в тюк у своих ног?