Нет, что-то не так. Вот и мать в своей любимой кофточке с едва заметным простеньким узором, который Рува так хорошо изучил, бессчетное число раз прижимаясь к ее груди, когда случались детские несчастья и обиды, вдруг зовет его со стула: «Сыночка, подойди…»
Он неохотно отлепляется от папы, подходит к ней. Губы у нее прыгают, и она скороговоркой начинает шептать ему в ухо что-то дикое и невообразимое: «Я сейчас должна буду уйти… ненадолго… просто глупая ошибка… разберутся… Вернусь завтра, или послезавтра… Тебя сейчас тоже увезут. Ты же не можешь остаться один в доме, так ведь? А там будет много детей, и ты с ними будешь играть. А потом я вернусь, и заживем как прежде…»
— С папой? — с надеждой спрашивает Рува, поглядывая на его блестящую кожанку.
— С папой, но вряд ли с этим… — отвечает мама, как будто у него несколько пап.
— Но я никуда не поеду, ни к каким детям, буду ждать тебя здесь, — твердо заявляет Рува.
Мать начинает беззвучно плакать, и тут он внезапно понимает, что ошибся, что ее и себя надо спасать! Это не папа с друзьями, а какие-то чужие люди. Те же, что несколько дней назад были в квартире у его лучшего друга Сереги, после чего и он, и его родители исчезли. А на дверях с тех пор висит веревочка на сургуче. Он бросается к своей кровати, выхватывает из-под подушки маленький складной перочинный ножик, с которым ложится спать на случай, если бандиты залезут. Рува храбро наставляет ножик на одного из спутников бывшего отца. Тот от неожиданности шарахается, как бы даже дергает рукой в сторону кобуры, но потом грубо отшвыривает его к стене с криком: «Вот ведь гаденыш!» и выхватывает у него из пальцев ножик.
После этого Рува сидит оглушенный и почти не реагирует, когда маму уводят, и она бросается к нему, чтобы поцеловать на прощание. Он лишь вяло отвечает ей. Потом и за ним приезжает машина. Его везут в какое-то странное место — спецприемник. Когда Руву уводят, этот — в кожаной куртке — неожиданно подает ему руку, незаметно вкладывает в нее складной ножик, сгибает его пальцы, чтобы не было видно, вновь касается его на этот раз шмыгающего носа и ласково ему улыбается.
Через полтора месяца мамин брат и его жена нашли Руву в детском доме и увезли жить к себе в Одессу. В течение первого года ему пришлось много раз пересказывать историю маминого ареста родственникам и знакомым дяди. Хотя слушать и, тем паче, рассказывать такое чуть ли не смертельно опасно, но уж больно рассказ волнующ, да и что взять с мало́го? И Рува отточил историю до полного блеска и глянца. Та засверкала, как ботинки клиентов под проворными руками сапожника на площади, которого всегда можно было видеть из окна их с мамой комнаты. Он точно знал, когда слушатели насупятся и начнут пыхтеть папиросами, а глаза слушательниц увлажнятся и они непременно прижмут его к своей колышущейся, как море, груди.
Он замолчал. Анна, как те слушательницы, сидела с мокрыми от слез глазами.
После паузы Рува вернулся к теме их знакомства:
— Да, именно кофточка мне сразу бросилась в глаза. А потом уже ты. Такая неловкая, несчастная, что мне вдруг захотелось, чтобы ты улыбнулась, чтобы тебе стало хорошо. Пусть только на один вечер.
— Так ты из жалости меня поцеловал?.. — немного обиженно спросила Анна.
— Может, и так. Но я видел, что нравлюсь тебе.
— Так уж и видел?
— Да, было заметно…
— Твоя правда, ты мне понравился. А когда надо было тебя выгулять, поняла, что надеть-то нечего и решила остаться в той кофточке. Но поверь, когда ты меня поцеловал, у меня даже мысли не было о каком-то продолжении. Просто стало хорошо. А когда появился Миша — порезанный, весь в крови, — я даже разозлилась на него: «Как не вовремя!»
— И я именно то же подумал, — сказал Рува. — Кстати, а что с той кофточкой? Ты ее привезла с собой?
— Привезти-то привезла. Но пустила на тряпки. Если б знала — сохранила…
Иногда из какого-то самой ей непонятного чувства Анна расспрашивала его о прежних романах и победах. Обычно он отшучивался:
— Как же! Тебе только расскажи! Чтобы ты меня окончательно затравила.
Но когда она уж слишком приставала, рассказывал, не о своих победах, а о «странностях любви»:
— Меня многие считали бабником. Но вот кем-кем, а бабником я не был. Я — идеалист, женщин романтизировал и от этого немало претерпел, как выражался Гоголь.
— Вот уж не знала, что ты идеалист! — улыбнулась она. — Тогда тебя должны отпугивать нынешние прагматичные дамы?
— Почему только нынешние? Дамы всегда точно знали, чего хотят. Особенно — хорошенькие.