— Что? — спросила Анна в замешательстве.
— Не дает ответа, — усмехнулся Рува. — Чтобы этот ответ получить, придется вводить еще один персонаж. Бога.
— Но ты же в бога не веришь?
— Не верю. Я надеюсь. Как и большинство. Надеяться-то мы надеемся, но шансов «Бога узреть» у нас нет. Об этом в Откровении от Иоанна сказано: «О, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих». Это он о нас, о надеющихся. А шанс остается только у горячих, тех, кто верой своей может горы двигать, или у ледяных, как Ковнер.
— Что ты имеешь в виду?
— Я думаю, он понял, что Бог не даст ему установить справедливость, как он, Ковнер, ее понимал. Так или иначе, не допустит своеволия и справедливого возмездия. Словом, Бога узрел, но не уверовал, а наоборот. Понял, что такой противник ему не по зубам. Потому и отказался. Отказался, скрежеща зубами. Хотя соратники обвинили его в предательстве.
— Почему же он им не объяснил этого? Причину своего отказа, то есть?
— А как это можно объяснить? Кто поймет? Да я и сам не понимаю, почему Бог не допустил. Может, из ревности…
— Почему из ревности? Может, просто не дозволил ему загубить свою бессмертную душу, — сказала Анна.
— Но Холокост же он допустил? И Гитлеру позволил «загубить свою бессмертную душу»? — передразнил ее Рува. — Почему же Ковнеру нельзя?
— Не знаю.
— Думаю, что Ковнер представлял для него опасность. Не Гитлер, а именно Ковнер. Потому что, как ни ужасно это звучит, но Катастрофа соответствовала божественному плану. Он ее не допустил, а запланировал. Да, миллионы жертв. Зато какой урок для выживших! А вот Ковнера и его план божественный замысел не предусматривал. И такого своеволия он позволить никак не мог. Понимаешь?
— Бог не может быть таким!..
— Как же добрый бог, который слепил человека по своему образу и подобию, может допустить не только Холокост, но ежедневное убиение миллионов своих созданий? Вот в эту самую минуту. И не просто убиение. Он же еще заставляет их мучиться, страдать от боли. И ладно бы — грешников, чье место в аду. Но ведь и детей, по определению безгрешных? Он же устраивает людям страшные пытки еще при жизни. Зачем? А когда они пытаются эту пытку прервать, совершив самоубийство, так он им запрещает. Ну, не то, чтобы запрещает, а как бы пальчиком грозит — мол, ну-ну-ну, нехорошо. Ковнер в каком-то смысле сродни самоубийцам. Чувствую — тут надо копать, я еще не додумал. Да, а добрый бог… Для него добро — только то, что соответствует его замыслу.
— Ты думаешь, Ковнер тоже мог так чувствовать? — спросила она.
— Не знаю, но допускаю. Вот об этом я и хотел бы его спросить. Впрочем, это всего лишь версия. Впрочем, есть еще один вариант — что Бога нет. И не было никогда. Но тогда мы возвращаемся к Федору Михайловичу — «Если бога нет, то все позволено». И Холокост, и план А Ковнера, и бессмысленная пытка болью умирающих, и их запредельное унижение и тоска. Это уже не так интересно, как идея богоугодности Катастрофы. Но такой устаревший вариант мне как-то ближе. По крайней мере, в нем нет садизма от Отца Небесного. И, значит, человек сам вправе все это безобразие прекратить. Хотя бы избежать этой страшной боли. Вот чего я всю жизнь боялся, так это ее.
— И ты готов про это написать?
— Нет, конечно. Эти мысли, вернее, ощущения, как и сама тема должны остаться за кадром. А с Ковнером встретиться все-таки надо.
Несколько дней Анна звонила по справочным службам, пока не раздобыла телефон Ковнера. Они оба очень волновались, когда решились позвонить. Долго никто не отвечал. Наконец, раздался женский голос. Анна попросила соединить ее с господином Ковнером. Женщина сухо ответила, что он подойти не может. А зачем он вам? — осведомилась она. Анна объяснила, что они пишут о нем книгу. На русском языке и для русских, которые о нем ничего не знают. И вот, понимаете, мы хотели бы встретиться, чтобы уточнить у него какие-то детали.
Женщина смягчилась и сказала, что Ковнер болен, а она за ним ухаживает. Нет, не родственница, просто сиделка. У него что-то с горлом, он не может говорить. Через несколько недель предстоит операция в США. Так что о беседе сейчас не может быть речи. Да, она передаст ему пожелания скорейшего выздоровления. А потом женщина неожиданно предложила дать им телефоны двух его друзей. Возможно, те согласятся что-то рассказать — один жил где-то на севере, а другой — в Тель-Авиве. Они начали с него и легко дозвонились. Через несколько дней Анна и Рува отправились на встречу с ним в особо роскошный дом престарелых, где доживали свой век видные сионисты. Друга Ковнера звали Эфраим. Он оказался красивым стариком с глубокими морщинами на лице, в свои 70 лет не утратившим ни память, ни ясность ума. Они проговорили больше трех часов, сидя в холле, а потом и в его комнате, куда им принесли чай, пирожки и конфеты. Эфраим встретил их радушно и радостно. Он был человек активный и, как признался им, смущенно улыбаясь, даже поет в местном хоре. Он был совсем одинок. Жена умерла давно, а единственный сын погиб в войну 73-го года. Эфраим много рассказывал им о тех далеких временах, об Абе, о себе. Навещали его редко. Контактов с людьми из большого мира, как он выразился, ему явно не хватало.