— Какой еще у тебя закат? Ты у нас мужчина в самом расцвете сил…
— Так-то оно так, — грустно усмехнулся Рува. — И, надеюсь, что он еще не скоро наступит. Но мы ведь не страусы, чтобы голову в песок… Все всё понимают, но думать об этом не хотят. А надо бы думать… Особенно, когда время ехать с ярмарки. И с этим уж ничего не поделаешь. Вот и я замечаю, что стал забывать имена и фамилии, которые раньше выскакивали автоматически.
— Ну, и что? Я тоже забываю. Эка невидаль!
— Да, через это в старости проходят все люди. Угасают способности, слабеет память, болячки появляются, черствеет душа. Но это нормально. Страшно, когда ты становишься комком боли. Тогда и ты, и те, кто рядом, только и мечтают о твоей смерти. Лишь бы эти бессмысленные страдания поскорей закончились. Да, мечтают, но продолжают тебя и себя мучить из гуманных соображений. Помнишь, я тебе, говорил, что больше всего на свете боюсь этой боли, которая ведь может черт знает сколько длиться.
— Ох, лишь бы нас минула чаша сия!
— Но у Эфраима я понял, что боль и страдания — это только семечки. Есть вещь куда страшнее — превратиться в овощ.
— Ну что ты такое говоришь, Рува?
Он, словно не слыша ее, продолжал:
— Мопассан чуть ли не собственным калом написал на стене клиники для душевнобольных, где и умер: «Господин Ги де Мопассан превратился в животное».
— Хватит!.. — взмолилась Анна.
— Да, в животное. Но все-таки не в овощ! Это куда хуже, когда сознание умирает раньше, чем тело. Вот что непереносимо!
— Рува, милый, не смей так думать!
— Нет, только так об этом и надо думать.
— Зачем?
— Чтобы не дать себе превратиться в растение… Кстати, ты знаешь, кто такой кайсяку? — спросил он неожиданно.
— Кайсяку? Что-то японское?
— Точно. Есть народы, которые считают, что главное в жизни — это достойно из нее уйти. И японцы здесь впереди планеты всей. Что такое сеппуку, знаешь?
— Что-то вроде харакири?
— Почти. Харакири, но совершенное по всем правилам самурайского кодекса чести. Так вот, кайсяку — это обычно лучший друг самурая, решившегося на сеппуку. После того, как тот вспорет себе живот, он должен отрубить ему голову.
— Зачем?
— Вот тут самое интересное. Голова отрубалась, чтобы предотвратить агонию. Чтобы самурай не мучился. А вторая причина, чтобы умер красиво — не дергался перед смертью, не хрипел. Ну, и без прочих неаппетитных подробностей. Чтобы он умер достойно. Понимаешь теперь?
Рува надолго замолчал, а потом сказал: — Я давно хотел тебе это сказать, но все откладывал. Если так случится, что я из нас двоих буду уходить первым. И при этом шанс превращения в овощ станет реальным, то я хочу просить тебя стать моим кайсяку…
— Ты с ума сошел! Я? Тебя? Голову отрубить?
— Не голову, конечно. Всего лишь оказать маленькую помощь. А дальше я уж как-нибудь сам.
— Но что я должна сделать?
— Найти способ, чтобы я ушел из жизни. Яд какой сильнодействующий. Я не знаю, что! Я понимаю, что это невозможная и эгоистичная просьба. Но если ты пообещаешь, у меня гора свалится с плеч. Все, понятно, может обойтись и без этого. Кто знает? Но все же… Я бы и сам… Но боюсь, что не смогу. Да и понять, что со мной, не смогу, а только гукать и доставать крошки из молока.
— Бред какой-то! Никогда… — словно в беспамятстве твердила Анна и вдруг почувствовала, что все у нее перед глазами расплывается в радужном тумане. Это слезы брызнули из глаз, а она и не заметила.
— Я так и думал, — огорченно сказал Рува.
Она так и не поняла, к чему относятся его последние слова — к ее отказу или к слезам… Больше они в ту ночь не сказали друг другу ни слова. Улеглись спать. Анна до утра так и не заснула. Он, кажется, тоже…
Но через два дня, когда за ужином Рува рассказывал ей о задуманной им статье, внезапная мысль пришла Анне в голову, и она спросила:
— А ты? Если бы я тебя попросила стать моим… как это… кайсяку, ты бы согласился?
Он словно ждал этого вопроса и, почти не раздумывая, ответил:
— Да, согласился бы.
Она молчала, ошарашенная.
— Ладно, вот уже вся побелела. Давай сменим пластинку. Мы пока еще фрукты. Может, уже с гнильцой. Но ведь не овощи…
Время шло. Годы мелькали все быстрее. Рува давно закончил повесть о Ковнере, но публиковать ее отказывался.
— Почему? — приставала Анна.
— Нет, не то — не получилось у меня, что я хотел.
— Так переделай, — уговаривала она. — Отшлифуй.
— Я пробовал, не могу.
Третья часть