К следующему сеансу он чуть отходил, но после него чувствовал себя еще хуже. Но Анна не теряла надежды на чудо. Она еще успевала ежедневно обегать каких-то целителей, раввинов, экстрасенсов и даже бабок, в, основном, марокканского происхождения. И покупать у них за бешеные деньги чудодейственные снадобья, которые ничуть не помогали. Впрочем, и не вредили.
Вдобавок к облучению Рува глотал еще множество прописанных ему препаратов. В том числе, и обезболивающие. Хотя боль как раз его не особо мучила. Она должна была прийти позже.
Была еще одна странность. Рувиму вдруг каждую ночь стали сниться сны. И Анне тоже, что раньше случалось редко. Она была уверена, что в случае Рувы эти сны были последними следами сгоравших от облучения мозговых клеток, как последнее прости отлетающей души. Но ничего ему не говорила.
Однажды утром Рува проснулся сам не свой.
— Какой-то дикий сон приснился, — поежился он. — Яркий как кино. До сих пор стоит перед глазами.
— Расскажи, — сказала Анна, незаметно вздохнув.
— Я стою в Москве у кинотеатра «Буревестник». Там очередь за билетами. Но продаются они не в кассе, а на улице. Я спрашиваю всех, как называется фильм? Но они молчат. Тогда я стучу по плечу огромного роста и толщины мужчину, стоящего передо мной. Он оборачивается и оказывается медведем. Даже не очень страшным, каким-то карикатурным. Он больно хватает меня за руку своими желтыми когтями. Мне как-то удается вырваться, и я убегаю.
Просыпаюсь и сразу проваливаюсь в другой сон. Я в концлагере. Знаю, что сегодня меня должны расстрелять. Вокруг только белые стены с выбоинами и бурьян. Вдруг вижу маму. Она не изменилась. На ней ее старое зимнее пальто с шелковой подкладкой. Я любил прижиматься к ней щекой, когда мама приходила с мороза. Она целует меня, а в руках у нее большой кулек с апельсинами. Знаешь, такие багровые. Корольки. Я их страшно любил. На них была такая маленькая наклейка, на которой было написано «Яфа». То есть, апельсины были из Израиля, хотя продавались, как марокканские. Я всего и ел их, может, раза два в жизни. И вот она держит пакет с апельсинами и говорит, что сейчас пойдет и договорится с начальником, чтобы меня не расстреливали. И протягивает мне один апельсин — самый красивый. Я оглядываюсь по сторонам, боюсь, что его сейчас отберут, и начинаю чистить. Но не могу. Корка такая твердая, пальцам больно. А мама начинает смеяться. Все громче и злее. И вдруг превращается в медведя. Я понимаю, что так нечестно. Так не должно быть, ведь медведь из другого сна. А он вырывает у меня апельсин. Вонзается в него своими желтыми когтями. Из него начинает сочится, брызжет красный сок. Попадает мне в глаз. Щиплет. И тут я понимаю — ведь это расстрел, смерть. И просыпаюсь.
— Ох, — сказала Анна, — мне тоже дурацкий сон снился. Вспомнила его, пока ты рассказывал. Он на твой совсем непохож. Но… в то же время похож. Какая-то вариация на ту же тему.
— И что за сон?
— Да нет, ерунда… — отмахнулась Анна. В бога она не верила и молилась ему только в тот единственный раз, когда Руву увели на томографию. И то он не внял. Но при этом была суеверна.
Если выйдя из дома, что-то забывала и надо было возвращаться, она всегда смотрела в зеркало. Стучала по дереву, трижды сплевывала, чтобы не сглазить. Она верила, что бывают сны в руку. И, вообще, сны нельзя рассказывать, иначе они сбудутся. Но сейчас не удержалась.
— Мы с тобой катаемся на лодке, а ведь я никогда на ней не каталась. И это, кажется, в тот день, когда мы с тобой познакомились. И река та же. Ты гребешь, на днище плещется вода. Совсем немного. Но я подбираю ноги, чтобы не замочить кеды. Я почему-то в кедах. Вдруг вода начинает хлестать изо всех щелей. И вот я уже по колено в воде. А ты куда-то исчез. Я начинаю искать, но тебя нигде нет. Вдруг под сидением я вижу такой белый пластмассовый шарик величиной с теннисный. Он плавает в воде, и в нем воды полно. Там, где вода, шарик темный и только вверху, где еще осталось немного воздуха — белый. И я понимаю, что ты внутри этого шарика. И надо тебя освободить, а то ты задохнешься. Я пытаюсь вскрыть этот шарик. Но он не поддается. Я ломаю об него ногти и думаю как-то отрешенно: «Нет, уже не успею». И такая на меня наваливается тоска… А шарик вдруг превратился в ракушку. Я легко ее открываю, но там много песка. Я начинаю его разгребать. Сначала руками, а потом вдруг появляется детская такая пластмассовая лопатка. Я начинаю, что есть сил, рыть ею. Но песка так много, как в Сахаре. А лодки уже нет. Я стою на коленях. Песок горячий. Вокруг меня уже целые отвалы. Я понимаю, что тебя в этом море песка не найти. Но продолжаю судорожно копать. И вдруг отрываю. Ты маленький и такой засушенный, как мотылек. Я страшно боюсь, что поврежу тебе, что-то у тебя отломится. Я осторожно тебя освобождаю от песка и поднимаю на ладони. Ты такой невесомый и… неживой. Тут я просыпаюсь в ужасе и в слезах. Говорю же, дурацкий. Не надо было рассказывать…