На том конце трубки поупорствовали, и нехотя согласились приехать через три часа. Вера продиктовала адрес, еще что-то ответила на вопросы невидимого еврейского Харона. Он все записал. Ждите… Тут Анна снова запричитала:
— Вот, маленький, скоро приедут и увезут тебя. И ничто тебя больше не потревожит — ни дождик, ни солнышко.
Вера уже не могла слышать эти почти непристойные сюсюканья. Она выскочила из комнаты, ушла на кухню и сидела там, наверное, минут сорок. Потом Анна появилась и очень по-светски спросила:
— Не желаете ли чаю?
— А вы сами? Вы что-нибудь поешьте.
— Я? — снова как будто не поняла Анна. — Нет, не хочу. Да ведь и нельзя, — она вздрогнула. — Ведь нельзя есть, когда в доме…
Она, видимо, хотела сказать, мертвец, но не смогла. Вот так они сидели. Правда, Анна поминутно выбегала в спальню взглянуть на Руву.
Наконец, раздались голоса и стук в дверь. Вошло четверо. Один (видимо, главный) был в шляпе. Остальные в черных кипах. А с ними носилки. Они произнесли краткие молитвы и стали делать, что положено у евреев в таких случаях. Потом стали задавать какие-то вопросы о покойном. Анна как-то странно смотрела на них, словно не понимала. Будто ее прекрасный иврит вдруг испарился. А потом лихорадочно зашептала Вере в ухо:
— Пожалуйста, уговорите их, чтобы похороны — не завтра. Чтобы в понедельник.
— Они не захотят, — зашептала Вера в ответ. — Тем более, в Иерусалиме…
— Но вы их умолите, скажите, что дети его должны успеть на похороны. А они едут из России.
— А это правда, про детей в России? — спросила Вера, ни разу о них не слышавшая.
— Да, правда. Две дочери.
Уговорить было не просто. Но все же они согласились, чтобы похороны состоялись в понедельник, в пять часов.
Потом двое положили Руву на носилки и понесли к двери. Она была узкая, поэтому им пришлось наклонить носилки. Третий в это время придерживал тело. Вера была уверена, что сейчас Анна подхватится и побежит вслед за ними. Чтобы проводить Руву до машины и еще раз на него взглянуть. Но нет. Анна закрыла за ними дверь и снова уселась на табуретку в кухне.
Они снова долго молчали, а потом Анна встрепенулась:
— Ох, совсем забыла. Мне же надо сделать срочный звонок. Билет заказать на самолет. Я ведь уезжаю.
— Да? — удивленно спросила Вера: — Когда?
— Не знаю. Зависит, когда у них ближайший рейс. Хотелось бы завтра-послезавтра.
— Но ведь послезавтра похороны! — еще больше удивившись, сказала Вера. — Вы разве забыли?
— Нет, меня на них в любом случае не будет. Я и не собиралась… Осуждаете? — чуть ли не весело спросила Анна.
— Нет, что вы, нет! Кто я такая, чтобы вас осуждать. Но ведь другие.
— Вижу, что осуждаете, — усмехнулась Анна. Контраст этих слов и тона, какими они были произнесены, с тем, что Вера слышала от нее у постели (или надо говорить — у одра?) Рувы, был столь велик, что просто не укладывался в голове. — Ну и пусть. Другие пусть осуждают…
Она замолчала, а потом сказала:
— Нет, похорон я не вынесу. Ненавижу эти еврейские похороны. Жуть, правда? Нет уж. И без меня похоронят…
— И куда же вы собрались? — сказала Вера, тут же испугавшись, что этот вопрос прозвучал иронично.
— В Швейцарию. Мы давно с Рувой собирались. Думали поехать вдвоем, а теперь придется мне одной.
Она хотела еще что-то сказать, уже было открыла рот, но запнулась и умолкла.
— Что ж, может, вы и правы, — сказала Вера, чувствуя, как дрожит ее голос. — Вам надо немного развеяться.
— Вот именно, развеяться. Хорошее слово вы придумали, — криво улыбнулась Анна.
«Что она такое говорит? Нет, она не в себе. Сама не знает, что несет. Какая-то глупая и фальшивая бравада, — думала Вера. — Ей будет ужасно стыдно за эти слова, если она их вспомнит. И на похоронах она будет…»
— А вы сами на похороны придете? — словно услышав, о чем Вера подумала, спросила Анна.
— Я? Приду, не сомневайтесь…
— Вот и отлично. Как-нибудь при случае расскажете…
Вера все это утро собиралась передать Анне, что сказал Рувим пару недель назад. Тогда Анна выбежала из кабинета, где они втроем сидели, чтобы поставить какую-то печать, то ли купить лекарство в аптеке. Когда за ней закрылась дверь, он совсем не в тему тихо произнес:
— Вы знаете, Аня моя любимая женщина. Я ей это ни разу не говорил. И, наверное, не скажу. Не люблю пафоса.
Вера понимала, как важны были бы для Анны эти слова именно сегодня. Будто запоздалое признание с того света. Она и хотела их передать, но сейчас была так рассержена, что ничего не сказала, а только сухо попрощалась и с облегчением выскочила за дверь. Всю дорогу домой ее била дрожь от внутреннего холода. Хотя она чувствовала сосущий голод, но есть ничего не стала. Зато залпом выпила три больших чашки обжигающего и очень сладкого чая. И дрожь унялась. А Анну она больше никогда не видела.