– Может этот памятник на кладбище их работа? Я имею в виду тех, к кому попали деньги отца.
– Но если они так щедры, что помешало им прийти сюда? Ведь они могли бы назвать любую правдоподобную сумму, я все равно не в состоянии была бы проверить.
– Какие чудесные заросли, – козлиным голосом проговорил я.
– Сейчас больше не нужно, – сказала она, отводя мою руку.
– Болит?
– Уже не очень. Но ощущение, честно говоря, странное – чья-то ладонь на этом моем месте. Ладно, будем спать.
Она повернулась на другой бок и, свернувшись калачиком, уперлась мне в бедро ягодицами.
Нужно бы ей сказать, подумал я. Да, черт возьми! Нужно бы ей сказать, на что я угроблю по крайней мере часть своих денег. Я куплю билет до Вашингтона и устрою пикет у здания парламента. А в руках буду держать плакат:
„Позор сенатору Эдварду Твердовски!
Он отказался от собственного сына!"
Потом я попытался представить себя писателем Середой, который лежит в собственной спальне рядом с собственной женой, прижавшейся к нему голыми ягодицами. Завтра утром он получит сэндвич с апельсиновым соком и засядет за начатую рукопись под названием „Предвкушение Америки" со странным эпиграфом „Пусть Родина моя умрет за меня".
И получилось! Ей-Богу, получилось! На какое-то мгновение мне даже сделалось жутко: показалось, будто сам я исчезаю, растворяюсь в пространстве. А на моем месте появляется он.
Потом я уснул. Или, быть может, это уснул Середа?
Я провел у Моминой в общей сложности трое суток. Архив писателя оказался весьма объемистым, и ознакомление с ним потребовало бы куда больше времени, если бы не титанический труд, проведенный его супругой. Долгие годы она работала в архиве нашей центральной библиотеки, а позже целиком переключилась на бумаги мужа. Те несколько папок, с которых я начал, были, по существу, последними из неразобранных. Теперь я имел возможность сразу отсеять все ненужное, а остальное, отсортированное и классифицированное, вливалось в меня, словно Волга в Каспийское море.
Момина тоже работала как вол, что не мешало ей проявлять обо мне трогательную заботу. Я был сыт, ухожен и щеголял в таком же халате, что и хозяйка. Только каратисты на моей спине были чуть менее свирепыми.
За эти дни всего лишь дважды звонил телефон – ею интересовалась Ада, ее единственная подруга.
Вечерами мы беседовали о Викторе Середе. Я делился с ней информацией, усвоенной за день, после чего следовали ее комментарии. Кое что, впрочем, явилось для нее полной неожиданностью. Скажем, выяснилось, что в последние годы ее отец живо интересовался проблемами медицины, в первую очередь – достижениями хирургии и технологиями производства протезов. Он бывал в домах инвалидов, на нужды которых жертвовал немалые суммы. Возможно, следующий роман планировалось строить именно на этом материале.
Она выслушивала мои суждения о писательском феномене ее отца, об особенностях его манеры письма, об устройстве его „доменной печи" – согласно моей терминологии. Я создал теорию, в которой хороший писатель уподоблялся алхимику. В его печь летит всевозможный хлам: ржавые трубы, матрасные пружины, мятые кастрюли, старые утюги, гнутые шурупы и болты – словом, металлолом, а в тщательно изготовленные формы вливается чистое золото, превращаясь в шедевры вроде сокровищ Колхиды. Сейчас я разглагольствовал о том, какие процессы и как именно протекали в „доменной печи" Середы. Чем больше я узнавал, чем более точно мог представить себе эти процессы, тем явственнее ощущал, как внутри меня оживают очертания могучей „домны". Теперь нередко случалось, что я вдруг проваливался куда-то, исчезал, а сознанием моим завладевал он. Как это было в первый вечер. Подобная сублимация прямо-таки завораживала Момину. И тогда мне не сложно было затащить ее в люльку.
Вообще-то, я чувствовал себя наглым самозванцем. В последний вечер она принялась крутить обруч обнаженной, и это шоу было не для простых смертных. Т.е. мне непременно требовалось себя обессмертить. А для этого дописать роман.
Основная трудность, заключалась в том, что непонятной оставалась идея. В архиве не нашлось ни единой строчки, способной как-то ее объяснить. Да, был такой писатель Ловчев. Да, слинял на Запад. Да, престарелый драматург Кереселидзе обнаружил, что он связан с наркомафией. Ну и что с того? Ведь в зависимости от цели, которую преследовал автор, любой эпизод можно было трактовать так или эдак.
Я остервенело тер веки, перелистывая архив. Если бы не эти проклятые наркотики, „Предвкушение Америки" можно было назвать образцовым романом на тему „отцы и дети". С одной стороны Ловчев и его родители, с другой – Риф с Эллой и Ловчев. Обе линии были полнокровными, мощно и талантливо разработанными, но наркотики все же присутствовали, и от этого нельзя было отмахнуться.
Интересно было бы, конечно, поэксплуатировать идею, являющуюся доминантой всего творчества Середы: человек заведомо банкрот. Но тогда важно было проследить, что именно привело Ловчева к банкротству? На Западе, слава Богу, отирается много нашего писательского люда. Кое с кем, правда, не из самых известных, я даже лично знаком. Сашка Аврутин – один из лидеров „литературных эстетов" – пытается сейчас в Израиле наладить выпуск русскоязычного литературного альманаха, а Толя Вишняков – другой лидер – издает в Германии газету. Оба предлагали мне сотрудничество на безгонорарной основе. Я бы и сотрудничал, даже на безгонорарной основе, если бы на все мое свободное время не накладывала лапу Гортензия Пучини. Словом, это я к тому, что не так уж мало на Западе наших любителей марать бумагу. Но что-то я не слышал, чтобы они валом валили в наркобизнес.
Мне все не удавалось понять, как могло случиться, что в архиве писателя не нашлось ни строчки о романе, работа над которым была в полном разгаре.
– Я ведь тебя предупреждала, что он – импровизатор, – пожимала плечами Момина.
– Да, но какие-то исходные материалы, тема хотя бы… Даже легендарные негры из Нового Орлеана не могли обойтись без темы.
– Я думаю, что тема существовала, но он держал ее в голове.
…которая разбилась о панелевоз! – добавлял я про себя. Меня буквально преследовал образ этой наполненной литературными шедеврами головы, разбившейся о панелевоз.
– А с тобой он не советовался? – не желал я сдаваться. – Ты ведь как-то рассказывала, что он прислушивался к твоему мнению даже когда ты была еще ребенком.
– Мое время наступало позже, когда первый вариант текста уже был готов. Он давал мне его почитать, а потом мы спорили. И чаще всего он учитывал мои замечания, когда переписывал вещь набело. А на стадии написания чернового варианта он советовался исключительно с мамой.
Ей нравилась игра, в которой я был Виктором Середой, а она – его супругой.
– Мне хотелось бы с тобой посоветоваться, дорогая… Я задумал новый роман: об известном писателе, который сбежал на Запад. Писатель этот – человек свободолюбивый, которому претило выслуживаться перед партийными бонзами, оттого он и решился на столь отчаянный поступок. Но вот что интересно: на Западе у него не все сложилось так, как он себе представлял. Он даже пережил какое-то глубокое потрясение, в корне изменившее его судьбу. Сейчас очень важно определить, что это могло быть за потрясение? Ты несколько лет провела в Америке, дорогая. Я очень рассчитываю на твои идеи?
Момина в задумчивости хмурила брови:
– Ну, во-первых, на Западе практически не существует демократии в том виде, в каком ее представляем себе мы. Да, демократия – это не тоталитаризм, в демократических странах человек все же может рассчитывать на некоторое снисхождение. Но до вполне определенных пределов. Даже в странах демократии богатым позволено куда больше, нежели всем остальным. Вспомним хотя бы дело Симпсона. Что позволено Цезарю, не позволено волу. Демократия – это когда бедным брошена кость, но не более того. Тогда как в странах тоталитаризма о кости никто и не помышляет. Во-вторых, на Западе – об этом уже много писали – девальвируются духовные ценности. Видимо, культура, лишенная купюр, не может быть эффективной. То, к чему доступ открыт, теряет притягательную силу. Требуется ограничение средств, чтобы душа трудилась. То же самое, кстати, сейчас происходит и у нас. К тому же самое важное для них – величина счета в банке. А он только тем и хорош, что позволяет своим владельцам жить слаще. На душу не оказывает благотворного воздействия, только на желудок. И, наконец, Запад не менее вероломен, нежели Восток. Все без устали твердят о принципах демократии, но это лишь красивые словечки. В политике властвует принцип национальных стратегических интересов. Хочешь пример?