– Венеру не хочу, – отрезал я.
– А Афродиту? Мельпомену? Геру? Минерву? Терпсихору?
– Тоже, – сказал я сварливым голосом. – У тебя какой-то винегрет в башке. Путаешь римские и греческие имена одних и тех же богинь.
– Р-р-р! – сказала она.
И уселась на краешек моих колен: очень прямо, не касаясь меня спиной. Видимо, еще на что-то рассчитывая. Нужно было как-то выпутываться из ситуации.
– Ты где пропадала? – проговорил я ей в шею.
– Как, я ведь предупреждала, что собираюсь к родителям в Закарпатье, навестить сына.
Да, действительно предупреждала. Интересно, кого она там растит, Каина или Авеля?
– И как ему там?
– Неплохо. Природа, свежий воздух…
– У родителей твоих частный дом?
– Ну да.
– И что у них там, огород или домашние животные?
– И то, и другое.
– А сын что больше любит: в огороде копаться, или возиться с животными?
– С животными, конечно. Что за вопрос!
Следовательно, Каин. Все верно – сейчас для Авелей не самое лучшее время. Я принялся чертить на ее спине крестики.
– Твой сын – счастливчик.
Она резко повернулась, и я уткнулся пальцем в ее грудь.
– Поехали, – сказала она страстно. И обвила мою шею руками. – Поехали!
Трихомонады! Я поспешил предпринять отвлекающий маневр: „Юньань". Сбежал на кухню ставить чайник. Но по возвращении меня ждал еще один сюрприз.
– У тебя ведь недавно был день рождения, – сказала она.
– Ну, вспомнила: уже почти пол года прошло.
– Тогда я тебе ничего не подарила. Вот.
Зашуршала бумага, из которой выползли черные джинсы „Левис страус" и в недоумении уставились на мои ноги. Мало мне Кислицына с Моминой! Почему-то каждый встречный и поперечный стремится оказать мне гуманитарную помощь.
– Чтобы я этого больше никогда не видел! Поняла?
Схватив в охапку джинсы и ее вещи, я выбросил все в коридор.
– Убирайся!
– Ты забыл, что мне одеваться вообще необязательно, – попробовала отшутиться она.
– Ну, тогда убирайся в своем фиговом листке.
– Что страшного, если я захотела…. – Ее лицо искривилось и из глаз покатились слезы. Она разревелась вовсю.
Я раньше никогда не видел ее плачущей. Обычно ей все было ни по чем.
Пришлось сходить в коридор и принести вещи назад. Она рыдала. Я положил руку ей на плечо.
– Ну хорошо-хорошо, – сказал я примирительно. – Только чтобы это было в последний раз. Договорились?
– Р-р-р, – проговорила она сквозь слезы.
В конце концов, она ведь никакого отношения к Портленду, штат Орегон, не имела. Джинсы мы как-нибудь переживем, черт с ними. Нет для мужчины ничего отвратительнее жалости проститутки. Но ведь это была вовсе не жалость: сначала казалось, что жалость, а на самом деле не жалость.
– Женись на мне, – пропищала Ева. – Женись на мне, женись на мне, женись на мне…
Что я мог ей ответить?
Не женюсь. Не женюсь, не женюсь, не женюсь…
Я не лист подорожника, который можно приложить к ране. Есть такие люди, которые воздействуют на вас, будто лист подорожника, но я не из таких.
Она принялась возбуждать меня, и мне не удалось с этим справиться. Пришлось продвигаться к оргазму окольными путями. Объясняться с ней по поводу ее болезни по-прежнему не хотелось. А она, уловив новое в моем поведении, принялась задавать профессиональные вопросы.
Пришлось свалить все на творческий кризис.
Она заинтересовалась.
Бедная Ева. Тебя изгнали из Рая, и ты пытаешься найти дорогу назад. Но тут вовсе не Рай, Ева. Тут вовсе не Рай, если не сказать большего.
Кстати, ее Адам умер. Засунул член в какой-то ржавый механизм, когда его послали в деревню на уборку урожая, и не смог вытащить его оттуда без повреждений. А чуть позже скончался от столбняка.
С унылым видом я разглядывал сугроб, который намело за окном. Отступать некуда. Я отобрал наиболее приемлемый вариант „Предвкушения Америки", и теперь его предстояло записать на дискету для Моминой. Наиболее приемлемый из неприемлемых.
Все утро я терроризировал „Кирилла и Мефодия" различными идиотскими вопросами, и наконец компьютер от возмущения „завис". Пришлось его „перезагрузить". Думаю, отец был бы горд моими успехами в освоении компьютерной техники.
Я ухватил первую попавшуюся дискету и переписал на нее файл. На ней уже имелся какой-то файл и в принципе его надо было бы уничтожить. Во всяком таково было указание Моминой.
Время от времени мы с Моминой встречались, и она уже начала проявлять признаки нетерпения. Поскольку, несмотря ни на что, я продолжал ощущать себя Середой только в ее постели. Но это уж полностью была ее заслуга – слишком она была похожа на свою мать. Впрочем, мало помалу я начал ощущать себя Середой и просто в ее присутствии. Или у них в квартире, даже когда ее не было рядом. Но только не во время работы. Не во время работы. О том, как много она поставила на кон, можно было судить хотя бы по тому, что она спустила на тормозах эту историю с трихомониазом. А что же я, мудозвон? Только и умею, что называть себя мудозвоном!
Файл, который находился на дискете, назывался „Эпиграф". В рассеянности я щелкнул по нему мышкой, и он тут же появился на экране. И что же я увидел? Я не верил собственным глазам. Привожу весь текст целиком:
„Придется отказаться от эпиграфа: в итоге выяснилось, что он не очень-то подходит. А жаль… „Пусть моя родина умрет за меня", – сколько дерзкого благоразумия в этой фразе!"
А далее следовала приписка:
„Антипод Ловчева – Геннадий Твердовский (бессребреник, бедолага)."
Я посмотрел на дату: файл был образован три года назад. Но что могло сие означать? Откуда вообще ин узнал о моем существовании? Такой маститый писатель – и, вдруг, Геннадий Твердовский. Мудозвон, жалкий червь. Тем более, что к тому времени из моих книг был опубликован лишь „Мейнстрим". Может быть это – простое совпадение? Возможно, он собирался вывести в романе персонаж, который являлся одновременно моим однофамильцем и тезкой?
Известно ли Моминой об этой компьютерной записи?
Главное, разумеется, заключалось в приписке. Я мигом ощутил, что это – недостающее сюжетное звено (не „Предвкушения Америки", а той истории, в которую влип я сам). Звено, предопределяющее дальнейшее развитие событий и придающее им совершенно иную окраску.
Все заработало теперь по законам детектива. Не самый любимый мой жанр, но от меня тут, к сожалению, уже ничего не зависело.
Около часа я в волнении бегал по комнате. Извилины мои работали на всю катушку – шевелились, словно клубок встревоженных анаконд.
Наконец, я схватил сумку с продуктами – накануне с очередной гуманитарной миссией у меня побывал Кислицын – и отправился к некой сучке по имени Грета Мерлоу.
На улицах лежал снег. Скрип-скрип. И такое количество „скользанок", будто скользить по ним, получая при этом переломы и ушибы, было любимым занятием горожан.
Толька открыл мне дверь с большим опозданием. Лишь после того, как я перестал снимать руку со звонка. Я уже даже начал волноваться, не случилось ли с ним чего. Он был задрапирован в несвежую простыню и напоминал римского патриция. Очевидно, так выглядели патриции наутро после их знаменитых „пунических" оргий. Или нет, скорее, на античного поэта! Горация? Вергилия? Овидия? За его спиной – в гостиной, на диване – я разглядел нижнюю часть обнаженного женского тела; верхнюю подло скрывал дверной проем. Муза? По-моему, очень даже неплохая. Возникло искушение засунуть голову внутрь и рассмотреть все внимательнее.
Но тут же я вспомнил о приведших меня сюда обстоятельствах – Момина ждала.
Увидев сумку, Евлахов плотоядно улыбнулся.
– А, жратва…
И протянул было руку. Но я ловко схватил Тольку за запястье и выдернул его на лестничную площадку. Потом бросил сумку с продуктами на пол и, прежде чем он успел опомниться, сорвал с него простыню. Толька оторопело уставился на меня.
– Ты что, ненормальный?! – заорал он.
Я швырнул простыню в квартиру и захлопнул дверь. Он бросился в прорыв, но не тут-то было: все же я был жилистым малым, и руки у меня были длинные, как у орангутанга.