— Прости, Сём, я не могу. Ты — хороший, добрый, но я не могу.
— Что не можешь?
Она только тоскливо посмотрела на него и, помотав головой, пошла по ступеням вниз к своей квартире.
— Ты ещё выйдешь?
— Нет, не знаю. У меня много дел. Уроки…
— А с собакой гулять выйдешь?
— Наверное, я не знаю. Но ты не жди меня лучше, — она остановилась, держась обеими руками за перила, — и не заходи за мной больше, хорошо? Вообще лучше не разговаривай со мной…
— Но почему?
— Потому что мы слишком слабые. Слишком зависим от чужого мнения. По крайней мере я.
Быстро проговорив это, она, не оборачиваясь на Сёму, зашла в квартиру и заперла за собой дверь.
Ватага подростков шумно промчалась мимо, отпустив пару шуток о ромео-квазимоде (зря она боялась, о его чувствах к ней давно уже все знали), снова оставляя Сёму одного.
Он некоторое время оставался в опустевшем подъезде один, думая над её словами, а потом побрел прочь. Не может же быть так, что она не хочет его больше видеть? Нет, иначе она бы так и сказала, но она сказала по-другому. Марина сказала, что Сёма хороший и добрый, но слишком слабый. Она говорила «мы», но она — женщина, они и должны быть слабыми, значит, она хотела, чтобы сильным стал он, Сёма.
Сидя на лавочке под её окнами на первом этаже, Сёма кусал ногти, мучаясь от желания её увидеть и от страха, что она больше никогда не заговорит с ним. Он смотрел в её окна и думал о том, где же найти такую силу, которой хватило бы на них обоих.
В тот вечер она больше не вышла. Сёма видел её тень — колыхание шторы у окна — будто она хотела от него спрятаться, и уже этого ему было достаточно. Сёма угадывал в этом её подглядывании из-за шторы на улицу кокетство: она пряталась там, зная, что он узнает её тень из тысячи, найдет её, как пёс, по запаху, где бы она ни пряталась.
Когда стемнело, и из подъезда вышла её сестра с собакой на поводке, он встал и медленно побрел вдоль дома. Неожиданно для себя он прошел мимо своего подъезда, завернул за угол и ещё долго шёл по притихшим темным улицам, петляя между домов, пока не остановился у одинокого киоска недалеко от автобусной остановки. Железная дверь с левой стороны киоска была растворена, а рядом, подпирая её спиной, курила вульгарно накрашенная полная брюнетка лет тридцати пяти и о чем-то горестно вздыхала. Сёма остановился в темноте, куда не попадал свет киоска и фонарей, и, ничем себя не выдавая, наблюдал за ней. Докурив сигарету, женщина выбросила окурок, но продолжала стоять, глядя перед собой печальным коровьим взглядом. Устав стоять на одном месте, Сёма сделал шаг впёред, и женщина подняла голову, щуря глаза и пытаясь разглядеть, что там в темноте. Она стояла в круге желтого света, и по тревоге на её лице Сёма понял, что она его не видит. Осознание превосходства над ней, над этой глупой коровой, приятно щекотало его изнутри, и он сделал ещё шаг. Ему казалось, что это был шаг к тому, что требовала от него Марина — к тому, чтобы стать сильным.
— Кто там? — испуганно спросила женщина, отступая назад. Сёма понял, что сейчас она зайдет в киоск, запрёт дверь, и тогда ощущение силы пройдет. Он снова станет слабаком, перед которым закрывают двери.
— Никто, — ответил Сёма и поспешно добавил: — Я хочу купить сигарет.
Плечи женщины опустились, расслабляясь.
— Так чего тогда крадёшься? Фу, испугал меня до чертиков.
Сёма вышел на свет и заискивающе улыбнулся, не зная куда деть свои ставшие лишними руки.
— Простите.
Его улыбка и извинения подействовали на продавщицу привычным образом: на лице мелькнуло разочарование, тут же сменившееся скукой и пренебрежением. Её полные бедра заколыхались из стороны в сторону, когда она повернулась, чтобы зайти в свой ларёк.
— Иди домой, молокосос, рано тебе ещё курить.
— Не рано, — тихо ответил Сёма, опуская голову. Его вдруг затопило чувство неприязни к этой женщине, которая ещё недавно дрожала перед ним, а теперь отвечала с таким высокомерием. Из-за неё он снова перестал быть сильным и стал ничтожеством.
— Что? — переспросила женщина, оборачиваясь, — вали-ка подобру-поздорову, приятель. Сейчас хозяин киоска придет, будешь здесь тереться — наваляет тебе по первое число.
— Я — никто?
— Что? — снова переспросила эта глупая корова.
— Я — никто? Невидимка? Меня нет, да?
— Ты что, обкурился?
— Не-ет, — протянул Сёма. Он поднял голову, продолжая улыбаться. — Ты, тупая корова, ещё не продала мне сигареты, помнишь?
— Вали, я тебе говорю! — в голосе продавщицы появились визгливые нотки, и Сёма снова ощутил, что перевес на его стороне. Как просто. Чтобы тебя заметили, чтобы с тобой начали считаться, нужно только как следует разозлиться.
Женщина, стараясь не терять достоинства, зашла в киоск и хотела закрыть за собой дверь, но Сёма, сам удивляясь своей силе, схватил её край и дернул на себя, так что продавщица по инерции двинулась следом и вывалилась наружу.
— Так значит, я, по-твоему, никто? — снова спросил Сёма, и теперь она испугалась по-настоящему.
— Нет, я этого не говорила, — забормотала она, — ты хотел сигарет? Какие тебе?
Теперь она улыбалась той улыбкой, которая всех раздражала в Сёме. И он понял, что эта улыбка действительно безобразна.
— Я выберу сам.
Оттолкнув женщину, Сёма зашел в киоск и не глядя набил карманы сигаретами, жвачкой, шоколадками и всем, что попадалось под руку. В глубине души он сознавал, что совершает преступление, но в эту секунду он был так счастлив, что не хотел об этом думать. Завтра он расскажет всё Марине, она сначала не поверит, но потом он вывернет перед ней карманы, и она поймет, что он больше не тот слабак, которого она стыдилась. Марина его похвалит. Возможно, она даже возьмет его за руку…
— Выворачивай карманы и вали отсюда, молокосос! Слышишь? Я вызову милицию!
Обернувшись, Сёма с удивлением обнаружил, что продавщица сжимает в одной руке древний телефонный аппарат с дисковым набором, в другой — ножницы, направленные лезвиями к нему.
— Вам будет неудобно, — заметил он, улыбаясь.
— Ничего, я справлюсь! Убирайся! — визжала женщина, и хотя Сёма ещё минуту назад хотел поступить именно так, как она того требовала, он остался стоять на месте. Вопреки ожиданиям Сёма не чувствовал страха. Он сомневался, что она сможет его заколоть, а чтобы позвонить, ей пришлось бы опустить ножницы, и патовая ситуация, в которую она себя загнала, его забавляла. Странное умиротворение разливалось по его телу, похожее на то, что он ощутил стоя в темноте перед киоском, но намного сильнее, ярче. Теперь она знала, что это он, нескладное ничтожество Сёмушка, и никто другой, теперь она видела и боялась именно его. Осознание силы и превосходства переполняло его, но всё же он не был до конца удовлетворён. Он чувствовал кое-что ещё: похоть, почти такую же, что охватывала его при виде голых коленок Марины, коротких соблазнительных юбок одноклассниц, но в то же время другую: сильнее, агрессивнее. В этой похоти было что-то древнее и могучее, то, что казалось смутным воспоминанием детства, но не его детства, а детства всего живого — всего животного.