— Да, безумием, которое уничтожает все границы. И давление прекращается, — странным неуверенным тоном проговорила Марина, и Сёма понял её. Он шагнул к ней и, прижав её голову к дереву руками, поцеловал — жадно, неумело, проникая языком в её рот, от чего она начала давиться и задыхаться. В первую секунду Марина испугалась, попыталась его оттолкнуть, самые разные противоречащие друг другу мысли заметались в её голове, но потом всё будто схлынуло. Добрый придурок Сёмушка нагло шарил по её телу потными руками, пытаясь залезть под куртку и пропуская туда морозный воздух, слюнявил и мял её губы, сталкиваясь своими зубами с её, проникая языком чуть ли не в глотку, а она будто наблюдала за этим со стороны, не сопротивляясь и не отвечая. С отстраненным любопытством, думая о том, как далеко она может зайти в своей безучастности. Сёма принялся слюнявить её подбородок, шею, больно мять под курткой её грудь, а она, наконец-то, сумев вдохнуть, вдруг засмеялась — диким истеричным смехом, который шёл откуда-то изнутри, из глубины её существа и никак не хотел прекращаться. Она давилась этим смехом, слезы брызнули из глаз, а всё тело содрогалось, словно от судорог. Сёма остановился, несколько секунд вглядывался в её лицо, а потом, вытащив руки из-под её куртки, обнял и прижал к себе.
— Не бойся, ОН не причинит нам вреда, — сказал Сёма, когда Марина, наконец, затихла, — просто не сопротивляйся. Сопротивляясь, ты делаешь себе больно.
Сёма гладил её по волосам, но Марина отстранилась и внимательно, с удивлением, посмотрела на него.
— О ком ты говоришь?
— О НЁМ, — Сёма кивнул на дерево, — о БОБЕ. Я хотел тебе всё рассказать, но ты начала первая. И это хорошо, — он улыбнулся. — Я так рад, — он снова притянул её к себе и принялся гладить её по растрепавшимся волосам. — Я знаю ЕГО. БОБ приходил и ко мне тоже… Вчера вечером, после нашего разговора. ОН приходит к нам обоим, значит, мы оба — ты и я — теперь принадлежим ЕМУ. Мы — особенные, Марина. Моя Марина.
========== V ==========
Этот день должен был стать самым счастливым в жизни Сёмы. Он был уверен, что Марина приняла его любовь, что она сейчас же обнимет его в ответ. Но этого не произошло.
— Ты псих, — сказала Марина и обеими руками оттолкнула Сёму от себя. — Это всё вымысел, Сёма, нет никакого БОБА, я его придумала. Ты что и правда во всё это поверил?
— Нет-нет, ОН существует. Я знаю это! — Сёма шагнул к Марине, но она взглянула на него так, что он остановился.
— Больше не прикасайся ко мне. Это гадко, — сказала она и отвернулась. Прижавшись к дереву лбом, Марина провела пальцем по его исписанному стволу. — Я знаю, я сама виновата. Поэтому с этого момента я буду говорить тебе только правду. Согласен?
— Да, но что… — «случилось» хотел спросить Сёма, но Марина его перебила:
— Я тебе уже говорила: что бы тут не произошло, это ничего не изменит. Это правда, — вдыхая запах древесины, стоя спиной к Сёме, она грустно улыбалась. — Когда мы вернёмся, я снова буду делать вид, что тебя нет, потому что… потому что… — она сделала над собой усилие, — потому что ты изгой и неудачник, Сёма. Я не хочу, чтобы и меня считали такой же.
Марина боялась поворачиваться. Этот страх, казалось, парализовал её, но когда он попытался что-то сказать, она заговорила ещё быстрее и громче.
— Мне просто было жалко тебя. Я думала, что смогу тебе помочь, но это невозможно! Ты ходишь за мной, улыбаешься, как идиот, и меня это достало. Мне стыдно находиться с тобой рядом, понимаешь? Ты же чертов псих! Недоумок. Ты… ты… когда себя в последний раз видел в зеркало? Я просто не могу быть с тобой! Это уже не доброта, а лицемерие. Я не знаю, что ты там себе навоображал, но я говорила с тобой, нежничала всё это время, только потому, что мне было тебя жалко. Нет, даже хуже, глядя на тебя, я понимала, что мне есть куда падать. Я мерзкая! Я противна самой себе. Разве ты не видишь? А теперь, из-за тебя, из-за того, что ты меня облапал, навоображав тут любовь с большой буквы, меня и вовсе выворачивает. Я чувствую себя грязной и гадкой. Ты не виноват, Сёма, но знал бы ты, как я тебя ненавижу! Как я всех ненавижу!
— Нет, ты не гадкая! Не гадкая! — закричал вдруг Сёма, срываясь на визг и пытаясь перебить её. Марина повернулась к нему, готовая снова расхохотаться, но увидев его лицо, она испугалась того, что натворила. Особенно поразили её его руки: он стискивал сжатые в кулак побелевшие пальцы другой рукой, словно изо всех сил пытался удержать их от чего-то.
— После всего, что я тебе сказала? Я и не гадкая?
— Нет, ты не такая, — Сёма стоял, опустив голову, так что волосы закрывали его глаза, и Марина не видела их выражения. Ей показалось, что он плачет, но, когда он заговорил, в его голосе не было признаков слёз. — Это ОН! ОН тебя заставляет! Это БОБ! — губы его тряслись. Марина увидела, как слюна протянулась от уголка его рта и порвалась, взлетая с новым криком. — Всё именно так, как ты сказала. Но не сейчас, а до этого! ОН заставляет тебя нападать. Бить! Рвать и ломать, чтобы больше не бояться! Я знаю! Но ты не должна, — он поднял голову, и Марина увидела его взгляд — влажный, блестящий и умоляющий, — ты не должна нападать на меня, это мне это неприятно. Я же как ты. Как ты!
Он кричал ей о своей любви, но Марина всё поняла иначе: ей снова почудилась его тень, тень изгоя и недоумка, заслонявшая от неё её лучшее будущее. В его «как ты» она увидела намёк на её собственное жалкое положение, желание утянуть её на самое дно, туда, где ей придется смириться со своей ничтожностью и до конца жизни успокаивать себя байками о том, что она не такая, как все. Ей вспомнилось пьяное лицо матери, её жалобы на судьбу, отца и безденежье, бесконечный самообман, крутящийся вокруг очередной спрятанной в бельевом шкафу бутылки, и ей стало тошно. Нет, не БОБ толкал её на это, не чертовы паразиты в мозгу заставляли её нападать на дворового придурка Сёмушку, который не мог ей даже ответить — это была её злоба, вопль безысходности и бессилия перед тем, что её ждало, но с чем она никак не хотела смириться.
Сёма продолжал что-то бессвязно кричать, брызжа слюной, выкатывая глаза и сжимая кулаки, и Марине вдруг захотелось, чтобы он её ударил. Сильно ударил, в кровь. Она это заслужила.
— Я же пытаюсь тебе сказать! — его рассерженное и одновременно испуганное лицо приобрело сосредоточенное выражение. — Я изменился. Теперь всё изменилось. Ты же сама говорила, это место, БОБ, меняют тебя, дают силы. И я теперь сильный, сильный для тебя. Я защищу нас от всех, ты не должна бояться. Только не надо на меня нападать. Мы ведь одинаковые!
На его побелевшей одутловатой щеке отчетливо выступил дурацкий рисунок, и Марина горько усмехнулась.
— Изменился? Стал сильным? — спросила она с сарказмом, — и что же ты сделал, Сёмушка? Дал отпор обидчикам или, может быть, толкнул того, кто слабее?
— Откуда ты… — Сёма с ужасом и будто бы с благоговением посмотрел на Марину. Он хватал губами воздух, но не мог выдавить из себя ни слова. Она всё знала? Неужели БОБ сказал ей? — Я…
Внезапно Сёма понял: то, чем он хотел похвалиться, стало таким же пустым и ничтожным, как он сам. Всё то, что наполняло его вчера и сегодня силой, сдулось, как воздушный шарик. Это было не то. Всё не то. Его сила, его смелость оказались миражом. Сёма лихорадочно пытался вспомнить лицо той женщины, её страх, чтобы вновь ощутить силу и собственную значительность, но видел перед собой только лицо Марины, которая глядела на него с выражением презрения и жалости. Сёма растерялся, он не мог понять, почему то, что казалось значительным только несколько минут назад, теперь стало ничем. Он снова ссутулился, скукожился, как та женщина на полу. Он снова превращался в точку, в абсолютный ноль.