— Я одиннадцатый, как вы думаете, есть надежда до обеда попасть?
— Смотря что у вас...
Шепчется очередь — стайка помятых, небритых: спозаранку, в четыре часа еще, в начале пятого загремели, запищали в разных концах накрытой лиловым покрывалом Москвы будильники. На седьмых, на одиннадцатых этажах загорелся свет. Повскакали, повскакивали владельцы — и владелицы! — «Жигулей» с постелей, кубарем вниз, бегом, бегом через дворик. Взревели, заурчали двигатели, и — галопом, наметом сюда, на СТОА. Только самые умные приехали сюда в три, в полчетвертого ночи, взявщи термосы с кофе покрепче, в прозрачных, на растянутый презерватив похожих пакетах бублики и веселые бутерброды. А для полного комфорта даже электробритвы: новинка, бриться можно и в автомобиле, воткнул вилку в специальное гнездо, включил бритву, зажужжала она, и сиди-посиживай, брейся. Эти, умные, они-то в 8.30 относительно свежи, сыты, бриты и, что особенно важно, номера у них вторые, третьи, в крайнем случае пятые. Основной же поток приливает почему-то к 6. А безнадежные идеалисты, салаги — к началу: «Ха-ха-а, становись-ка в хвост, быть тебе тридцатым, тридцать пятым». Впрочем, даже самые ранние чувствуют себя не так-то уж прочно: первым делом, без очереди, впустят в ворота инвалидов Великой Отечественной, потом участников ее, седеньких, слабосильных, но по-петушиному горделивых. Те подъедут к 8.25, и у них особая очередь.
Но Боря Гундосов, слесарь-виртуоз, участников Великой Отечественной не любит: зануды они, крохоборы. Гонору многовато у участников Великой Отечественной, а под гонором какая-то жа-а-алобная назойливость. Скуповаты к тому же. «Я в долгу не останусь», а до дела доходит — сует пятерку, от силы десятку. Нет, не жаловал Боря Гундосов участников Великой Отечественной войны. И не любит он их и сейчас, когда начался в его душе вышеназванный перелом, когда было даровано ему, Боре, прозрение высшее. Перелом переломом, и прозрение, которое Боре даровано, приведет его и к подвигу, и к страданиям, а участников он... Нет, не любит он их.
Сферой Бори Гундосова издавна элита была.
Сферой Бори Гундосова звезды были и полузвезды эстрады + директора, директора комиссионных магазинов «Одежда», «Фоторадиотовары» + завсекциями магазинов «Гастроном», «Диета» и «Океан». О, те в очереди спозаранку не томились, не млели! Их машины появлялись на станции словно сами собой, а ремонт таких автомобилей-фантомов начинался уже после 21 часа, в ночи. До часу ночи, до двух, вкладывая в ремонт весь талант, весь блеск, работали слесаря. А в час ночи разворачивались у СТОА такси, хлопали дверцы, бесшумно отверзались врата. И — как призраки — те, элита: «Как, готово?»
Разговор у элиты особый: Вена, Осло, Марсель. Часто стало мелькать и: Ницца. И: Канарские острова.
Боре сунут полсотни. Боре — стольничек, стольник.
Но: сухо, пренебрежительно; сунут, бывало, бумажку-другую — ровно бы в автомат опустили.
Правда, если попросить, без звука давали билет в «Современник», а то и на Таганку билетом одаривали. Но жест, жест: неуловимо надменный; так — лакею обноски.
Не умеет русский человек быть богатым, а советский русский — тот тем более богатым быть не умел.
Положение у Бори как бы срединное, промеж бедных (участники Великой Отечественной да и прочая разная мелюзга) и барственно гладких, богатых («Гастроном», «Океан»). Положение лакея? Слуги?
А он, Боря, он им — не лакей!
Приезжает Боря на СТОА ровно к 8 часам.
«Жигули» у него воронено-черные, вероятно, единственные в Москве: в черный цвет «Жигули» почему-то не красит никто, но он, Боря, покрасил, а почто покрасил, на то есть причины тайные.
Зажат, стиснут Боря, будто авто деталь какая-нибудь, которую зажали меж двух створок тисков: ночью — те, элита, сильные мира сего. Днем же — слабенькие, беспомощные, в очках (у одного клиента, помнится, дужки к стеклам присобачены проволокой!). У ночных сила зримая, у дневных же — какая-то незримая, но несомненная сила: ничего уж такого им, кажется, и не надо, дребезжат себе на своих керосинках и рады-радешеньки. Но, где-то там, в глубине...
— Боря! — натужно кричат из дальнего угла цеха, кричат, перекрывая перезвон инструмента, верещание подъемника.— Боря-Боренька, светик ясный, срочно топай сюда, здесь нужна твоя голова-а-а!..
Голова у Бори действительно светлая, умная; и талантлив Боря, и машину он знает, но...
Поступал когда-то Боря в институт, на экзамене по химии срезался. Впрочем, что значит — срезался. Просто так никто не срезается, в каждом нашем акте, в каждом движении астральные силы действуют, и уж если Михаила Булгакова цитировать, то всего прежде надо процитировать слова про кирпич: «Ни с того ни с сего кирпич никому на голову свалиться не может!»