В то же время слова, которые в годы безвременья звучали преступно дерзко, потускнели, увяли. Предать труд мой огласке можно было бы без скандала и без резонирующих на весь мир сенсаций. Но записки продолжали лежать: один экземпляр — у надежного человека, моей ученицы и друга; второй — у меня в столе. Иногда я доставал их, листал и с горькой досадою убеждался в том, что все в них заметно устаревает. Разбегаются, тают реалии; а на этих реалиях строятся образы, это скажет любой профессиональный писатель.
Я пока что живу. Живу и работаю. И в УМЭ, и еще... Об этой работе и речь. А записки я правлю и правлю; правлю, зная, что сие неразумно: поверх первого слоя, постепенно ставшего нижним, налагается второй слой, а потом, гляди ты, и третий наложится. И отсюда — стилевой разнобой.
Словом, трудно нашему брату интеллигенту, жить в такие эпохи, которые впоследствии станут называться переходными, переломными. Труд-но!
И, однако же, продолжаю...
В незабываемый день первой встречи девушка-казашка сказала, жуя пирожок:
— Зовут меня Динара. А вас?
Я назвал себя, буркнув:
— Все равно не запомните.
Она:
— Нет, почему же, запомню... Тем более что...
И впилась в пирожок, а улыбку-ухмылочку опять затаила:
— Тем более что... А дальше?
— Откуда вы знаете, а может быть, я ждала вас, звала?
И какая-то тень по личику пробежала, нехорошая тень...
Почему-то она мне лошадку напомнила, эта девушка. Степную лошадку-двухлетку, вороного с подпалинами жеребеночка где-нибудь в неоглядной казахской степи.
А потом мы сидели на покатом бульваре. За спиной у нас сползали вниз, к Трубной площади, автомобили один за другим, а те, которые мы видели, напротив, торопливо карабкались вверх, как бы выбираясь из ямы. Ползли они к Сретенке и дальше по кольцу «А»; доползут автомобили до разрыва кольца, да и разбредутся в разные стороны одни — на мост, а другие — налево, к реке, будто купаться: жара же.
Мы сидели, курили.
Так и есть, Динара перепутала мое имя и отчество: переставила их местами, отчество сделала именем, имя отчеством.
— Говорил же я вам, не запомните.
Она:
— Простите. Давайте докурим, и я побегу: я же все-таки на работе.
— А этот ваш... ГУ...
— ГУОХПАМОН.
— Вот именно... МОН... Начнем с конца теперь: МОН. МОН?
Пауза. Курит Динара свой «Camel», верблюда разглядывает; неожиданно:
— Давайте пойдем в зоопарк?
— Давайте. Когда?
Загибает пальцы-персты, яркий-яркий маникюр впивается в смугленькую ладонь — на ладони будто капельки крови.
— В понедельник закрываем наряды монтажникам, работы будет навалом, зато уж во вторник... Во вторник вы можете?
Во вторник заседание кафедры: итоги приемных экзаменов... обзор новинок эстетики... Это утром, в одиннадцать. А потом?
— Во второй половине дня,— выдыхаю я струйку дыма,— могу.
— Значит, после обеда? Позвонить вам?
— Телефона, Динара, нет у меня: район новый, необжитой, Чертаново. Может, слышали?
— Еще бы не слышать. А видать не видала. Но раз нет телефона, тогда вы мне позвоните. Утром во вторник сможете? А номер я вам запишу.
На чем бы? Я — по-летнему, в тенниске полосатенькой, ее еще Ирина мне подарила когда-то. В кармане только «Дымок», и Динара пишет на мятой пачке: 224...
— Разборчиво я написала?
Легким-легким касанием дотрагивается до меня: кладет на мгновение мне на руку руку; срывается со скамейки, бежит. И хотя — кто не знает! — бегущая женщина, если сзади на нее посмотреть, некрасива, она бедрами, задом виляет, у Динары и бежать получается изящно: право слово, лошадка! Добегает лошадка-девушка до угла бульвара и улицы Жданова, Рождественки тоже, обернулась, махнула рукой. Сделала руки рупором, прокричала что-то. Я не расслышал, потому что как раз в это время вверх по бульвару взбирался фургон «Молоко», выл надсадно, скрежеща передачами. Подошел я поближе, к ограде.
— Мо-ну-мен-ты! — кричит Динара.
— Какие? — кричу я в ответ.
— Мо-ну-мен-ты мы...
И опять фургон лезет в гору, другой уже, но опять «Молоко»; сколько же можно пить молока! Заслонил молочный фургон Динару, облачком дыма плюнул мне прямо в нос. Проехал. И Динары нет, только облачко дыма тает.
Это было позавчера. А сегодня лежу я на своей раскладушке, дремлю.
Скользят тени, бубнят голоса, доносящиеся ко мне из реальности, не похожей на нашу, иной. Но невоспроизводимы они: пробудишься, встряхнешься и уже ни-че-го не помнишь.
Да и надо ли помнить?
— Монументы мы охраняем. Монументы и памятники.— И Динара рассеянно глядит на скучную серую громаду слона и на маленького слоненочка; застыли они на тумбах-ногах, слоненок еще хоботком кое-как помахивает, а старший и вовсе не движется, не колышется; неужто же и они от жары притомились?