Туман рассеялся, и поверхность озера Эстуэйт блестела под лунным светом, льющимся сквозь безлистные кроны деревьев леса Лоунхау. Это была идиллическая картина, достойная отображения в стихотворении Вордсворта, хотя сама Фрэнсин не любила стихи этого знаменитого поэта, жившего в Озерном краю, поскольку всегда считала, что он мог бы выбрать для воспевания какой-нибудь более достойный предмет, чем нарциссы, если б только удосужился узнать, насколько они ядовиты.
Оконное стекло задребезжало, и за поворотом подъездной дороги показался свет мощных фар.
– Ну вот, видишь? Они приехали, так что зря ты беспокоилась, Бри. – Фрэнсин торопливо прошла в вестибюль, слыша пронзительный смех Бри, открыла входную дверь и увидела подъехавший к парадному крыльцу белый автофургон.
– И смотри, не озорничай, пока они здесь, – строго сказала Фрэнсин. – Своими дурацкими выходками ты и так отпугнула достаточно постояльцев, а нам очень нужны деньги, чтобы отремонтировать фронтон[9]. Так что веди себя прилично, иначе я выгоню тебя на твой дуб. – Она часто повторяла эту угрозу, но никогда бы не выполнила ее, потому что слишком любила Бри, чтобы причинить ей вред.
Смех тут же затих.
Набрав в грудь воздуха, чтобы собраться с духом, Фрэнсин велела:
– А теперь сгинь. – Она подождала, пока не ощутила чувство пустоты, которое испытывала всегда, когда Бри не было рядом, затем вышла на крыльцо. Справа и слева от него росли рябины, и их ветки уже были усыпаны крупными пушистыми почками.
Она стояла совершенно неподвижно, охваченная тревогой, и гадала, что же ей сказать, одновременно желая, чтобы ей не надо было ничего говорить.
– Сколько же времени нужно, чтобы выйти из машины? – проворчала она и рассеянно сняла с двери гирлянду, сплетенную из веток самшита, ежевики, рябины и плетей плюща. Листья были уже так сухи, что крошились, когда она касалась их, – а раз они утратили свежесть, то гирлянда уже ни от чего не защитит.
Двери автофургона хлопнули, разорвав тишину морозного вечера. Фрэнсин плотнее запахнула шаль на своей худой груди.
К ней легкой пружинистой походкой шел высокий чернокожий мужчина, за ним следовал крупный нескладный парень с копной ярко-рыжих волос.
– Вы Фрэнсин Туэйт? – голос у мужчины был низкий, и говорил он с мелодичным акцентом уроженца Карибских островов.
– Да, это я.
Он улыбнулся. Это была мягкая улыбка, и она не только тронула его губы, но и дошла до его карих глаз. К удивлению Фрэнсин, ее костлявые плечи слегка расслабились. Он был ненамного старше ее, возможно, ему было под шестьдесят, однако седины в его коротких черных волосах было немного, не то что у нее самой – ее собственные волосы, которые она стягивала в узел на затылке, были совершенно белы.
– Простите, что мы прибыли так поздно. Я Тодд Констейбл, а это Киф О’Дрисколл.
Рыжеволосый парень застенчиво улыбнулся.
Они стояли и смотрели друг на друга.
– Мы можем войти? – спросил Констейбл, когда молчание стало неловким.
– О да, конечно. – Фрэнсин посторонилась, пропуская мужчин в дом.
– Красивый у вас дом, – заметил Констейбл, оглядывая вестибюль. – Когда он был построен?
Фрэнсин привыкла к тому, что постояльцы хвалят ее дом. Пол в вестибюле был деревянный, стены обшиты панелями, а высокий потолок поддерживали косые черные балки, делая его похожим на скособоченную шашечную доску. Вдалеке справа и слева вверх уходили лестницы, ведя в крылья дома. У одной из стен стоял длинный, потемневший от немалого возраста стол, на нем находились два горшка с чесноком. На стенах висели картины на религиозные сюжеты, темные, потрескавшиеся от времени; скорее всего, они могли бы стоить немалых денег, если их отреставрировать, но Фрэнсин не хотела с этим возиться, ее и так все устраивало. Пусть все остается таким, каким было всегда.
– В тысяча пятьсот сорок первом году. Я имею в виду самую старую его часть, – ответила она, закрыв дверь. Хорошо, что у них мало багажа – каждый из ее новых постояльцев нес только небольшой чемодан.
– Просто чума, – сказал Киф, и Фрэнсин решила, что это похвала, хотя полной уверенности в этом у нее не было, поскольку с таким молодняком она общалась нечасто.