Её последняя ария
Ирина Петровна сегодня не в голосе. Попробуйте быть в голосе, когда вам с утра исполнилось пятьдесят пять. Ария вышла сухой, тоскливой, натужной…
Она сидит у себя в гримёрке, на пуфике, перед зеркалом, в одной комбинации, и думает ни о чём.
Если ты долго думаешь ни о чём, ничто тоже начинает думать о тебе.
Ей не хватает дыхания на последнюю «ре», ей не хватает сил бросить курить, ей не хватает ума не поддаться жалости к себе. Ей всегда чего–нибудь не хватает. Зато лет — с избытком. Но это, кажется, единственное, чем невозможно поделиться ни с кем. Да и кто захочет…
Тук–тук–тук…
Подождите, дайте угадаю, кто это… Да конечно же он, что уж там. Давно уже в прошлом те времена, когда можно было угадывать и ошибиться. Нынче — не то, нынче без вариантов. Но спасибо ему уже за то, что можно вздрогнуть, услышав «тук–тук–тук». Правда, она давно уже не спохватывается «Ох, я же в одном исподнем!..» и не кричит двери: «Подождите, я не одета». Потому что — без вариантов.
Он входит порывисто, врывается с улыбкой на тонких губах, худощавый, стремительный. Молодой.
— Царица! — возвещает от порога. — Царица!
Бросает букет к её ногам, падает на колено, склоняется в поцелуе. Оторвавшись от руки, поднимается, сладко заглядывает в глаза.
— С днём ангела, ангел мой!
Фат.
— Спасибо, милый.
Она целует его в губы. Сухо и нетребовательно.
Он поднимает букет, ставит в вазу на туалетном столике. Подходит.
Останавливается, пожирая Ирину Петровну взглядом. Статный, широкоплечий, черноволосый и черноглазый, с тонким прямым носом, с демоническим блеском в глазах… Красавец. Харизматичный, утончённый, напористый… и лживый, как обещание вечной юности.
Она поднимается с пуфа ему навстречу, обнимает за шею, растворяется опустелым взглядом в космосе его зрачков.
— Ириша, ты прелесть. Ты была хороша сегодня как никогда!
Ириша… Какая, блядь, Ириша! Иришей она была… Когда? Когда–то же была…
— Я заслушался… — глаза его влажны от восторженной слезы. Артист! Или принял уже… — Я улетал! Это было… это…
Наклоняется, целует её в плечо. Она ерошит его вихры, вечно будто растрёпанные ветром, податливые. Он отрывается от плеча, целует в висок, в шею.
— Выебешь меня? — шепчет Ирина Петровна в его разгоревшееся ухо.
Нет, на самом деле ей совсем этого не хочется. Вот именно этого — не хочется. Но вялая тоска, лязгающая в душе одинокой ржавой калиткой близкой старости, заставляет куда–то идти, что–то делать, как–то забыться. «Иди на хуй, старая вешалка», — говорит жизнь. Ну, на хуй, так на хуй…
Он наваливается, припадает к её губам. Дышит ей в рот выпитой в буфете рюмкой водки. И послевкусием от жадного и мокрого поцелуя какой–то другой женщины. Кто только не целовал его! Ох уж эти бабы…
Туалетный столик не выдерживает напора их тел, с грохотом валится. Ваза с его цветами — вдребезги. На счастье! Хотя, какое уж тут в жопу счастье… Ладно, ваза всё равно стеклянная.
Он толкает её к пуфу, задирает комбинацию, сдёргивает трусы. Впивается холёными ногтями в ягодицы, входит в неё одним резким ударом — неосмотрительно, бездушно, больно. Так тебе, старой суке, и надо… Так тебе, так тебе, так тебе… так тебе… так тебе… так–тебе–так–тебе–так–тебе… Так и не научился чувствовать партнёршу и держать ритм…
— Андрюшенька, — звонко шепчет она, — не гони, голубчик. И без рывков, а…
Не слышит. Эгоист.
За что, ну за что его любят бабы?! Ведь ни украсть, ни покараулить… Ебёт и то как мальчишка, который в первый раз дорвался до женского тела — нервно, торопливо, с жадностью, которая подавлена волнением и оттого выглядит жалко…
В зеркале она видит себя — стоящая раком пятидесятипятилетняя баба с раскрасневшимся одутловатым лицом; одна отвислая грудь вывалилась из чашки лифчика и болтается при каждом толчке как мешочек с мукой; комбинация собрана на спине, тяжёлый живот в пигментных пятнах, словно сбрызнутый йодом, массивная задница с пожилыми впадинами, климактерическая тоска в глазах… Как быстро и незаметно она постарела!
Хорошо, что он не смотрит в зеркало. Стоит, забросив голову, зажмурившись, закусив губу. Позёр. Даже перед самим собой позирует. Даже когда ебёт.
Наверное, он просто не хочет смотреть на её вислый зад. Чтобы не опал стояк.
Между ног у неё вдруг громко чавкает. Ирина Петровна неловко хихикает. Но он ничего не замечает, он на подходе. Кролик.
Через минуту пыхтит со всхлипом, мычит, стонет в нос, замирает, прижавшись так, что чуть не валит её через пуф. Кончил. Ну и ладно.
Потом он стоит перед ней, неторопливо и деловито вытирает влажной салфеткой свой отросток. Напоказ. Он любит его. Впрочем, его наверняка есть за что любить. Салфетка воняет химической сиренью. К губе его дымко прилепилась сигарета. Он курит тонкие длинные сигареты с розовым лепестком на фильтре и с ароматом хризантемы. Изымает у неё.