Инспектор вспомнил о том, что полежать он решил для того, чтобы продолжить чтение материалов своего ныне покойного друга. Гэлбрайт невольно почувствовал жалость — нет, не к Фаркрафту, хотя это было бы логично, — инспектор пожалел о том, что в его номере не было ни единого стула. Гэлбрайт поднес стопку листов к глазам и, пытаясь понять, на какой именно строчке он остановился в прошлый раз, приготовился продолжить чтение этого грандиозного опуса. В результате он начал с того момента, когда автор этого расследования выехал на место смерти дворника Теодора Бекеля. Стараясь выдержать весь документ в официальном тоне, Фаркрафт, откровенно скупясь на выражения, сухо написал о том, что на пешеходном переходе, где было обнаружено тело дворника, он не смог найти ничего, что могло бы вызвать подозрение — единственное, на что он обратил внимание, это на то, что краска, которая использовалась для разметки пешеходного перехода, со временем стерлась.
На мгновение Гэлбрайт воскресил в голове вид дорог в Портленде. «Да, это тебе не Лондон», — подумал он… Инспектор вернулся к чтению. В документе говорилось о том, что когда Фаркрафт, ничего не найдя на дороге, где было найдено тело, зашёл в расположенный напротив торгового центра общественный туалет — по личной необходимости, конечно, — то там он заметил, что в кабинке, в которую ему довелось войти, на стене была написана арабская цифра «четыре». Как писал автор расследования, он бы не упомянул об этом моменте, если бы не несколько любопытных деталей. Во-первых, как начал перечислять Фаркрафт, неизвестный вандал орудовал чёрной алкидной автомобильной эмалью, хотя обычно надписи подобного рода наносились обычными маркерами.
Во-вторых, друг Гэлбрайта заметил, что цифра была написана не один, а целых четыре раза — и одного взгляда на это художество было достаточно, чтобы понять, что вандал наносил краску размашистыми движениями, как будто пытаясь нанести её на всю стену, но в конце концов краска у него, видимо, закончилась, поэтому неизвестный художник (от слова худо) повторил цифру только четыре раза, а не пять или более. Кроме того, Фаркрафт ни с того ни с сего счёл своим долгом записать в официальном документе свою мысль о том, что ему показалось каким-то странным, что владелец этого общественного туалета не приложил усилий к тому, чтобы избавиться от этой надписи — Фаркрафт мог бы ещё понять, если бы этот туалет находился где-нибудь в глуши, но нет же, этим местом пользовались люди, выходящие из торгового центра.
Прочтя эту оду общественному туалету, Гэлбрайт невольно подумал, что его друг поступил правильно, что предпочёл профессии писателя работу в полиции — дело в том, что у писателя с таким литературным талантом, как у Фаркрафта, книги, конечно, покупали бы, но только по инерции — просто потому, что на рынке появился новый автор. В последствии же его произведений бы все избегали, потому что читатели уже узнали бы о том, что язык Фаркрафта весьма скучен, да и для понимания труден. С этой мыслью Гэлбрайт перелистнул страницу и сосредоточил своё внимание на следующем листе бумаги, на котором описывался осмотр места, где лежало тело уборщика, и описывалось то, как полиция проводила измерения рулеткой, а сам Фаркрафт давал им инструкции. «Хм», — подумал Гэлбрайт, — «мне кажется, или автор документа не в ладах с хронологией?» Инспектор так подумал потому, что помнил о том, что когда Фаркрафт сообщал в своём документе о туалете, он упоминал при этом, что вошёл в него ПОСЛЕ того, как осмотрел мёртвого Теодора Бекеля…
Зевнув, Гэлбрайт просто-напросто решил пропустить этот довольно скучный отрывок и снова сменил страницу. Теперь Фаркрафт писал о расследовании смерти Пенелопы Конвей, продавщицы в некоем магазине беспошлинной торговли. В отличие от инцидента с Теодором Бекелем, где окромя надписи в туалете не было ничего интересного для чтения, описание квартиры мисс Конвей невольно привлекло внимание Гэлбрайта хотя бы потому, что Фаркрафт написал этот отрывок чуть более живым языком. Его друг отметил, что как только он вошёл в квартиру продавщицы, то, что называется, с порога обратил внимание на зеркало, висевшее в прихожей, — дело в том, что стекло было занавешено белой ситцевой тканью. Фаркрафт писал о том, что спросил тетю покойной о том, не её ли это рук дело, на что женщина ответила, что она ни к чему не прикасалась в квартире и зеркало было занавешено даже тогда, когда она сама только вошла в квартиру своей племянницы. Друг Гэлбрайта, который, видимо, думал, что читатели могут не понять его недоумения на этот счёт, начал оправдывать свои подозрения тем, что сделал сноску, повествующую о том, что зеркало обычно занавешивают в тех случаях, когда человек уже умер, ибо существует поверье, согласно которому по квартире бродит дух отошедшего в мир иной хозяина.