Её звали Ева
Мы до сих пор не знаем, что именно произошло. Кем, на самом деле, они были? Чего хотели? Почему выбрали нас? Мы уже никогда не узнаем ответы на эти вопросы. Но то, что случилось тем летом, изменило нас навсегда. Впрочем, обо всем по-порядку. Зимой мы встретили Новый год. Весной мне исполнилось восемь лет. Затем пришло лето, в школе кончились занятия и наступили каникулы. Мы покинули душную Москву и уехали в Поволжье, в маленькую деревню Сенцы. Там раньше жили бабушка и дедушка, мамины родители. После их смерти дом, - некрашеная, крепко-накрепко сколоченная изба, - достался маме. Мы частенько проводили в этом доме лето. Только в тот раз мы впервые поехали в Сенцы со старшим братом Платоном вдвоём, без мамы. Я Платону втайне завидовал. Незадолго до своих четырнадцати лет он стал эмпа. Конечно, теперь, когда мама с нами больше не жила, брату приходилось трудиться вдвое больше. И даже в Сенцах, во время каникул, Платон был намерен продолжать свою работу. А потому брат попросил Бабжану, дальнюю нашу родственницу, живущую в соседнем доме, помогать нам по хозяйству. У Бабжаны была внучка. Ева. На первый взгляд - самая обычная девчонка-подросток, ровесница Платона. Вечные джинсы и футболки. Только вот глаза такие, что перехватывает дыхание. В них, острых, синих и будто освещённых внутренним солнцем, преломлялись, плавились, млели осколки льдинок. Двигалась Ева с чуткой, слегка угловатой грацией. Коротко стриженая, голенастая и вся-вся беленькая, - от светло-русой, почти белой макушки, до кончиков пальцев, - загар никогда не приставал к ней. Солнечный свет не румянил её кожу, а словно пропитывал, отчего Ева была похожа на длинноногий солнечный зайчик. Подруг у Евы не имелось - девочки как только видели её, поджимали губы и крутили пальцем у виска. Еву считали мальчишницей и бунтаркой. Она вечно оказывалась в чём-то замешана, - настоящий кошмар для взрослых. Однажды я сам видел, как отец вёл её домой за ухо. Девчонки смеялись вслед, мальчишки сочувственно молчали. А сама Ева шагала так, будто папаша её не за ухо тянул, а поддерживал сзади за королевскую мантию. Ходили слухи, что отец с ней строг. Впрочем, Ева никогда на него не жаловалась. Друзьями Платона были мальчик Максим, которого прозвали Пузо из-за его веса, - но он ничего, не обижался. И длинноногий, долговязый Вано, который бегал быстрее всех и который, как он частенько хвастался, выигрывал все школьные спортивные состязания. Максим и Вано, как и мы с братом, приезжали в Сенцы на лето, Вано из Тольятти, а Пузо - из далёкого Екатеринбурга. Вано был неуклюж и имел довольно странную внешность, будто природа ещё не определилась, сделать ли его красивым или уродливым, и взяла паузу, чтобы вернуться к этому вопросу позже. Так же и люди, видя Вано впервые, не могли решить, нравится ли им этот губастый, глазастый, чернявый мальчишка или нет. То, что у Вано было неоспоримо и не нуждалось в двояких оценках - так это густые, длинные, пушистые ресницы. Вано имел характер решительный, но спокойный, эмоциям поддавался редко. Он не завидовал Платону, а молча им восхищался. Мечтой Вано было тоже стать эмпа. Но он не мог, - очень жалел своих родителей и всё им прощал. Пузо выглядел младше своих лет, имел круглую голову в рыжем облаке волос, огромные зелёные глаза, скопление веснушек на носу, оттопыренные уши и вид человека, живущего со всеми, и, прежде всего, с собой в ладу. Свою полноту Пузо принимал точно так же, как всё остальное, то есть, попросту не замечал. Он и окружающий мир принимал подобным образом, соглашаясь с ним во всём и не замечая несовершенства. Пузо жил в прекрасном, уютном, хорошо обставленном мире, где завтрак, обед и ужин всегда по расписанию. Такие как Пузо эмпа не становятся, потому что вообще никогда не взрослеют. Наверное, его родители были самыми счастливыми родителями на свете. Вано по-кавказски растягивал гласные, Пузо, наоборот, карнал их, отчего говорил неразборчиво, спотыкаясь. А Ева разговаривала плавно, лаская каждый звук, а некоторые - мелодично тянула. Так в Поволжье говорят все, но Ева добавляла что-то своё в эту местную перепевку, будто произносить звуки являлось для неё особенной радостью. Голос у неё был низковатый, протяжный, с какой-то недетской матовой хрипотцой. Считалось, что Ева входит в компанию Платона, но на самом деле она держалась особняком. Слишком независимая, чтобы принадлежать какой-либо стае. Странно, что Ева не хотела стать эмпа: с её характером, да и с таким отцом, она без труда смогла бы выиграть суд и зажить самостоятельной жизнью. Как Платон. И мой брат, и Пузо, и Вано по уши были влюблены в Еву, хотя и скрывали это друг от друга. Я же тянулся к её внутреннему сиянию, любил ловить на себе её взгляд, слушать мелодию её голоса. День, когда началось эта странная история, взорвался малиновым солнечным светом, от которого задрожали веки, - это Бабжана одним широким движением раздвинула шторы в комнате. На соседней кровати замычал Платон и съехал под одеяло. А я, открыв глаза, вскочил, подбежал к окну и стал жадно впитывать смеющееся бодрое утро: золотой садик под окнами, весь в драгоценных искристых россыпях, вольно раскинувшийся дальний луг, таинственный сосновый бор за ним. Прозрачный воздух был как увеличительное стекло: вдали я разглядел бока холмов, поросшие сосновым мехом. Я представил, что это крепко спит неведомый исполинский зелёный зверь. Славно щебетала и потрескивала огромная, во всю кухню, печь. В её жарком чреве томились пироги с картошкой и луком. Это Бабжана ещё на заре замесила тесто, наварила картошки, растопила печь и соорудила два гигантских пирога. Бабжана на самом деле была бабушкой Жанной. Но все вокруг, включая Еву, - звали её Бабжаной. Когда я был совсем маленьким, я думал, что это и есть её настоящее имя. Вся в бесчисленных морщинках, загорелая, сухая и лёгонькая как сосновая щепочка, высохшая на речном берегу, - такой я запомнил Бабжану. Ещё она постоянно кряхтела, но двигалась споро. Всё успевала, и всюду носила за собой запах свежего сена, выглаженного белья и земли. Когда Платон, наконец, выполз из-под одеяла, бабжанины пироги уже стояли на столе, хвастаясь румяными корочками. Цапнув кусок побольше, Платон, мрачный от недосыпа, сообщил: - Ночью свет вырубился, и до сих пор нет! - Опять всю ночь просидел за приборами? - всплеснула руками Бабжана. Приборами она называла планшет, ноутбук и целый ворох гаджетов Платона. Брат не расставался с ними никогда. В десять лет у него открылся талант к программированию, с двенадцати он начал подрабатывать, продавая собственные программы. А сейчас, когда мы остались вдвоём, это стало нашим единственным доходом. Я засыпал под гул и кряхтенье жёстких дисков, эти звуки заменяли мне колыбельную. - У меня клиенты в Штатах, а там день, когда у нас ночь, - снизошёл до объяснений Платон, невзлюбивший Бабжану после того, как она открыто осудила брата за иск против матери. Скрипнула входная дверь, и через мгновенье в кухню вошла Ева с кувшином, до краёв полным молока. - Хватит пироги всухомятку трескать, - улыбнувшись, сказала она, осторожно ставя кувшин на стол, - я вам парного принесла. - Наша мама пришла, молочка принесла, - глупо пошутил Платон. Улыбка растаяла на Евином лице. Скользнув холодным взглядом по Платону, она сказала: - Бабжан, света до сих пор нет, надо продукты из холодильника в чулан перенести. Пойду я, - и стремительно вышла. - Чёрт! - выругался брат, - заказы срываются! Если свет не дадут к обеду, я потеряю крупную сумму! На что мы с Никитой жить будем? Платон со злостью двинул кулаком по столу. - А ты как думал, - мать долой и жизнь пойдёт как по маслицу? - Бабжана упёрлась руками в бока. - А про брата ты подумал? Каково ему без матери! Брат исподлобья глянул на Бабжану. Я чувствовал, - он вот-вот закипит. - Не мать она ему, - глухо проговорил Платон. - Он суррогатный, или ты забыла? У меня заболело в горле, будто я проглотил горячие угли. Я любил брата, но ничего не мог с собой поделать: едва речь заходила о матери, болезненные чувства душили меня. Я пробубнил, что уже наелся и выскочил из-за стола. Мне хотелось прочь из дома, побыть одному. Напротив нашего дома, на холме через дорогу, росло большое ветвистое дерево - старая ива. Но вёл к ней и обходной путь, через зады, вброд неглубокой речушки Медвянки, затем вокруг холма. Я любил ходить этим путём, моей тайной тропой, хоть и времени она занимала больше. Ива на холме была одна такая - высокая, в окружении кустов черемухи, зарослей крапивы, иван-чая и репейника. Идеальное убежище. Во-первых, какой идиот сунется в эти дебри? Во-вторых, крона у дерева была что надо: густая, с толстыми надежными ветвями. В-третьих, меня среди ветвей не заметно, а вот обзор оттуда открывался превосходный. Я видел не только дом, но и то, что за ним: широкую дорогу, щедро, от края до края полную изумительного, шелковистого, чистого белого песка и окаймлённую недавно народившимися сосёнками. Дорога доходила до мёртвой липы, затем разделялась: одна её половинка плавно стекала влево и вниз, к пруду, вторая - вправо, в янтарный лесок с высокими и ровными как на подбор корабельными соснами. Я забрался на дерево и устроился на любимой удобно раздвоенной ветке, спиной чувствуя надёжную опору. Я знал, что был суррогатным сыном, об этом сказал судья, когда мама попросила его оставить меня с ней. Судья отка