Я пришел в ярость. До сих пор не помню случая, чтобы мной овладевал такой гнев: характер у меня спокойный и уравновешенный. Дело было не только в том, что Кренерак, мой любимый щенок, очень мне нравился: его черный хвост с белым кончиком всегда стоял торчком, глаза были до странности широко посажены. Но меня вдобавок возмутила глупая жестокость этой собаки, которую любой из моих псов мог опрокинуть одним ударом лапы. Если бы она подралась, например, с Кивиоком, которым я особенно дорожил, и убила бы его в честном бою, я огорчился бы, но счел бы это нормальным и даже поздравил бы Микиди с тем, что у него такой сильный пес. Но наброситься на столь беззащитное, слабое создание, как щенок, которому нет и месяца, — отвратительно!
Я схватил мерзкую зверюгу за холку, заставил ее выпустить добычу и перебросил через большой камень, к которому она притулилась. Она шлепнулась на спину с воем, который мне приятно было услышать, но сейчас же вскочила и снова кинулась на Кренерака, неподвижно лежавшего у моих ног на снегу. Не владея собой, я вцепился в нее, придавил к земле. Палки под рукой у меня не было, и я осыпал ее ударами пяток: хорошо бы ее прикончить! Но я был обут в мягкие камики (эскимосские сапоги), набитые травой, и эти удары, слишком слабые и нечувствительные для нее, не могли причинить особенной боли. Вышедший следом за мною Габа, считая наказание недостаточным, схватил лопатку и изо всех сил ударил собаку по голове. Упав, она некоторое время не шевелилась.
Я унес Кренерака. Его тельце было сплюснуто — вероятно, все внутренности раздавлены. На минуту оторопев, я не знал, что делать, потом бросил его в бухту, где громоздились льдины, наплывая друг на друга. Какое-то время я различал черную точку, качавшуюся на воде. Глаза у меня заволокло слезами.
На обратном пути я еще раз пнул проклятую собаку, но это не принесло мне никакого удовлетворения.
Если бы эту взбучку задал ей хозяин — Микиди, то через несколько минут она подползла бы к нему и стала бы лизать руки; но ей прекрасно было известно, что хозяин не я. Впоследствии, завидев меня даже вдалеке, она поджимала облезлый хвост, ерзала задом и лаяла на меня — признак страха (я ее понимаю).
Возвращаюсь в хижину… Остались только голова и позвонки. От запаха, хоть я и привык к нему, перехватывает дыхание.
Стоит страшный гам. Мужчины, женщины, дети — все перепачканы темной кровью. Вымазались чуть не целиком: Табита, почти младенец, в тюленьей крови по уши, взрослые — по локоть. Все орудуют ножами, жуют, высасывают мозг из костей, болтают, кричат, хохочут… Но меня это больше не забавляет: у меня комок в горле, я думаю о крохотном тельце, пошедшем ко дну…
Вообще говоря, собаки-матери очень заботятся о своих щенятах, которые почти всегда рождаются в тяжелых и суровых условиях.
Однажды ночью в сентябре 1936 года, когда общая хижина еще не была построена и мы жили в палатках (я — в своей, остальные — в больших шатрах из тюленьих шкур), мне никак не удавалось заснуть: такой вой подняла одна из моих собак, Вапс, сидя на цепи. Это была еще молодая, рыжеватая сучка, очень ко мне привязанная, которую и я любил. Она впервые ждала потомства, и я приготовил для нее удобное ложе в расщелине между скалами, постлав на землю упаковочную солому из ящиков и мешков.
Шел проливной дождь. Капли барабанили по палатке, но, несмотря на это, я слышал визг и тявканье Вапс и лязг цепи о камень, к которому та прикреплялась. У меня не было ни малейшего желания выходить в непогоду, и я долго колебался, но потребность в спокойном сне и отдыхе одержала верх. С трудом я поднялся, ругая «избалованную животину, заимевшую привычки цивилизованных собак». Кое-как напялив свитер и натянув камики, я накинул на шею шарф и нырнул в темень. Вапс, лишь только я ее освободил, сразу же метнулась к логову, пользоваться которым я ее уже приучил.
К моей пирамидальной палатке был пристроен входной коридор длиной около двух метров — тамбур, где, как в эскимосских хижинах, я и мои посетители могли снимать мокрую или засыпанную снегом верхнюю одежду. Там же я хранил свою кухонную утварь и провизию в нескольких ящиках. Этот тамбур снаружи закрывался пологом, прикрепленным к стойкам. Обычное входное отверстие в палатке могло оставаться открытым, но я закрывал его на ночь, когда хотел, чтобы меня не беспокоили.
Утром, открыв отверстие, я обнаружил, что Вапс лежит в коридоре, свернувшись в тепле клубочком, хорошо укрытая от непогоды, и ее сосут два серых щенка, появившиеся за ночь на свет в ее логове. Открытое ветру, и недостаточно безопасное для щенят, оно ей не понравилось, и она перебралась в единственное место, какое считала недоступным и разгулу стихий, и возможным врагам, поближе ко мне и к моей палатке…
Не у всех собак, однако, сильно развит материнский инстинкт, и не все яростно стараются уничтожить чужих щенят.
Пример тому нам довелось наблюдать во время первой зимовки на Земле Адели в 1950 году. Тогда экспедиция[17] под руководством Андре-Франка Лиотара ставила целью в числе прочего сделать географическое описание части Антарктики, открытой в 1840 году Дюмон-Дюрвилем.[18] Он провел там лишь сутки, так что берег Земли Адели обшей длиной около трехсот пятидесяти километров оставался до тех пор неисследованным.
Для изучения местности и для передвижений по зимнему припаю с целью сделать съемку берегов были необходимы собаки, и это несмотря на явные приметы технического прогресса, наличные гусеничные вездеходы, самолеты, а вскоре и вертолеты.
Я снова приобрел упряжки в Гренландии, в Якобсхавне. Но на сей раз у меня не было времени действовать так методически, как при подготовке к переходу через Индландзис в 1936 году. Когда упряжки прибыли во Францию, к ошейнику каждой собаки прикрепили ярлык с указанием ее клички. Увы, у ярлыков недолгая жизнь, поэтому многих собак члены экспедиции переименовали, причем они дали волю своей фантазии: Элен (по имени возлюбленной, оставшейся дома), Ифо (от il faut)[19] и т. д.
У Элен, черной собаки с рыжими подпалинами вокруг глаз и на животе, были темные выразительные глаза, немало говорившие о ее характере. Очень независимая, она тем не менее хорошо работала в упряжке; очень упрямая, была по-волчьи умна. Часто она убегала, чтобы с удивительной ловкостью и быстротой убить нескольких пингвинов не с целью съесть их, а просто желая получить удовольствие от охоты.
Если Элен отсутствовала, то можно было быть уверенным, что она отправилась «на промысел» и опустошает пингвинью колонию. Вернувшись через несколько часов, она стоически, не визжа, глазом на моргнув, переносила наказание. Понимала ли Элен, что заслужила его?
С дьявольской ловкостью она отвязывалась и прямо-таки выскальзывала из своего ошейника или освобождалась от упряжи. Сучек терпеть не могла, умела драться не хуже кобеля и нападала на любую самку, приближавшуюся к ее семи компаньонам по упряжке.
Элен была превосходной ездовой собакой. Лишь только на нее надевали сбрую, становилась удивительно послушной, ровно тянула в течение многих часов, не ослабевая. Если ей нездоровилось, скрывала это. Жорж Шварц, ее хозяин, видел однажды, как ее вырвало на ходу, но она не замедлила бега, а только отвернула голову в сторону и продолжала тянуть постромку.
На одном этапе она принесла несколько щенят, оставила их на льду и, не беспокоясь, что с ними будет, вновь заняла свое место. Их, конечно, тотчас же подобрали.
Лишь однажды Элен проявила слабость. Обычно она бросала своих детенышей подыхать или попросту съедала их. Шварц, которому хотелось иметь побольше черных собак, уже потерял надежду на то, что ему удастся когда-либо сохранить хоть одного ее потомка, и вдруг Элен летом снова ощенилась. Троих, как всегда, бросила, но четвертого, ко всеобщему изумлению, стала пестовать.
Чтобы оградить новую семью от всяких случайностей, хозяин запер ее в сарайчик для инструментов. Там, укрытая от ветра, удобно устроившись на старых мешках, Элен любовно выхаживала сына, защищая его от всех посторонних и даже от самого Шварца, когда тот пытался войти.
17
Организованная, как и все последующие, Управлением французских полярных экспедиций под руководством автора. Если считать экспедицию Дюмон-Дюрвиля (1840 г.) первой, то в 1974 г. на Земле Адели зимовала 24 Французская антарктическая экспедиция.
18
Он назвал открытую им землю именем своей жены. Официальная заявка на Землю Адели была сделана Францией лишь между 1925 и 1930 годами по предложению майора Шарко.