— Выведите его! — обратился к конюхам начинавший выходить из терпения конторщик.
— Доколь же это, братцы, глумиться-то над нами будут?
— Иди, иди, Вавило, нечего! — произнес один из конюхов, беря его под руку.
Толпа заколыхалась, и к решетке выступил Еж.
— Иди, Вавило! — произнес он среди невозмутимого молчания. — А ты, ваше почтение, кликни нам управляющего! — обратился он к конторщику. — Мы с ним поговорить хотим!
— О чем это? — спросил его смутившийся конторщик. — Если что нужно, говорите, я передам.
— В чужую кашу, ваше почтение, свою ложку не суй… Мы ее и своими расхлебаем!..
— Ты кто такой, чей прозываешься?..
— Карпов, а завсе-то Ежом зовусь.
Конторщик молча переглянулся с своими помощниками, лица которых, как и его собственное, выражали полное недоумение. Переглянулись между собой и конюха, поняв, что затевается что-то недоброе и что роль их чуть ли не окончена. Подумав немного и снова посмотрев на толпу, в среде которой хранилось мертвое молчание — признак твердо принятого решения, — конторщик встал и, собрав документы и деньги, сложил их в стол, запер его и вышел из конторы.
При редком расчете приисковых рабочих не возникает между ними неудовольствия на неправильную оценку труда, на высокие цифры, проставляемые за забранные ими товары и продукты. Подобные натяжки при расчетах с рабочими встречаются не только у тех золотопромышленников, дела которых идут плохо и с году на год грозят падением, но и при хорошей организации хозяйства, при благодарном вознаграждении произведенных затрат. Гнет этот всегда идет через руки управляющих приисками, которым вверяется распоряжение работами и вся административная деятельность на правах самостоятельных лиц. Чем больше управляющий соблюдает интересы своего хозяина, тем более гарантирует прочность своего положения, всегда завидного благодаря хорошему содержанию и полному материальному обеспечению.
Василий Никитич Кудряшов, управляющий Г — м прииском, находившимся в ведении конкурса, учрежденного над делами одной из золотопромышленных компаний, не пользовался хорошей репутацией не только между рабочими, но и у других служащих. Человек он был пожилой, с значительной проседью в коротко остриженных волосах и окладистой бородке, пользовавшийся завидным здоровьем благодаря постоянной физической деятельности. Подобострастный и хитро вкрадчивый с высшими, он не знал границ произволу с людьми, зависящими от него.
Как все коренастые, полнокровные люди, он был вспыльчив до исступления, причем хриплый голос его сипел, глаза наливались кровью, и горе было не только рабочим, но и конторщикам и надсмотрщикам, подвергавшимся в эти минуты припадкам его гнева. Он рассыпал удары направо и налево, не разбирая ни правых, ни виновных, и считал не только ненужным, но неприличным для своего звания извиняться перед невинно пострадавшими, когда выяснялось дело. Рабочие, окрестив его названием "Крутолобый", боялись его. За Василием Никитичем было много дел, которые другому бы не прошли безнаказанно, но, находясь более чем в интимных отношениях с председателем конкурса и имея репутацию хорошего управляющего, он пользовался неограниченным доверием и заступничеством в случае возникающих жалоб.
Одна неопытность или необходимость отработать забранное гнала рабочих на Г — ий прииск. Василий Никитич никогда не присутствовал при расчетах, предоставляя выносить ропот неудовольствия и нареканий конторщику. Сидя теперь в комфортабельно убранной комнате, стены которой вместо обоев были увешаны коврами, он сверял приисковые шнуровые книги и черновой отчет о приходе и расходе сумм за летний сезон. Переданное ему желание рабочих видеть его и говорить с ним неприятно подействовало на него. Откинувшись на высокую спинку кресла, он побагровел; глаза его сузились, и большой палец правой руки быстро завертелся около рта. Василий Никитич понял, зачем рабочие желают видеть его и о чем будут говорить с ним. Не сказав ни слова конторщику, он встал, надел вместо халата бешмет, опушенный беличьим мехом, и, опустив в карман небольшой шестиствольный револьвер, постоянно заряженный и всегда лежавший у его постели, вышел в сопровождении конторщика.
При входе в контору он зачерпнул из ушата, стоявшего у двери, воды в небольшой жестяной ковш и, выпив несколько глотков, отер рот и усы рукавом бешмета и взялся за дверную скобу. Но прежде чем отворил дверь, пасмурное лицо его, способное повиноваться воле своего хозяина, приняло совершенно иное выражение. Морщины на лбу разгладились, сжатый рот раздвинулся в улыбку; только глаза совершенно скрылись, чуть прорезываясь из сдвинувшихся век, да яркий румянец выдавал еще следы недавнего волнения. Василий Никитич, как и все недаром прожившие на свете люди, умел владеть собой и подавлять свой гнев, прикрывая его улыбкой там, где требовали того обстоятельства.
— Здравствуйте, голуби, здравствуйте! — улыбаясь и потирая руки, приветствовал он молчавшую толпу. И, смутившись, не получая ответа от нее, быстро заговорил: — Ну вот, слава богу, и работы покончили, по домам теперь, на покой к бабам… то-то с голодухи-то, поди, а-а… ха-ха! — сострил он, подходя к решетке. — Ну что, голуби, обо мне соскучились, а? Спасибо за память!..
— Мы, ваше почтение, все помним! — ответил ему Еж, глаза которого заискрились и лицо приняло свойственное ему одушевленное выражение. — Только вы-то нас забыли!
— Как же это, чем же я-то забыл вас? Ба-ба-ба… да ты, никак, знаком еще мне! — вместо улыбки неприятно скривив рот, спросил он, пристально всматриваясь в него.
— Видались за лето-то!
— Помню, помню, как бишь тебя?..
— Еж, ваше почтение! — подсказал он смело, в упор глядя на него.
— Да, да, да!.. Кто ж это тебя окрестил-то так, а?.. Еж… этакого имени и в святцах нет… ха, ха, ха!.. Не поп ведь, поди, а?..
— Никак нет-с… а уж так, по шерсти и кличку мир дает!
— О-о! Да ты говорок!
— Таежные дорожки всякую шину вгладь оботрут, ваше почтение!
— Говоро-ок!.. — протянул Василий Никитич, чувствуя свое неловкое положение и не зная, с чего начать свое щекотливое объяснение с рабочими. — Так что, бишь… зачем вам меня-то, а?.. — спросил вдруг он, обратившись к толпе.
— Обкроили уж больно, Василий Никитич, покромки-то у вашего суконца широки, нельзя ли поуже, сле-озно мир просит! — ответил ему Еж.
— То есть что же это? Я не понимаю!
— Расчеты-то ваши-с на вид-то гладки-с, да на ощупь шаршавы, пожалуй, и карманы протрут!
— А-а… да, да! Понимаю! Значит, по вашим покромкам расчет-то пригнать? — шутливо спросил он.
— Обоюдное бы дело! Мы для вас радели, а вы об нас!..
— Сколько кто хочет, столько и дать, а? Так, что ли? — снова спросил он.
— Обрадовали бы…
— Знаю, знаю!.. И сам знаю, молодцы, — обратился он к толпе, — что обрадовал бы вас, да не моя воля… Не я хозяин, вы наших дел не знаете! Я ведь и сам понимаю, что если ты… ну как бишь тебя, Еж, что ли?
— Еж… так точно-с!
— Ну, ты, например, взял бродни из цейхгауза… они стоят рубль…
— По ихним качествам, Василь Никитич, вся им цена — тьфу!
— А знаешь ли, что, по справедливости-то, я должен бы ставить их в счет три рубля. Мне так и конкурс приказывает, а я ставлю их в два, — на свой счет рубль принимаю, чтоб только вас не обидеть! Так сколько же этаких-то рублей у меня из кармана выходит?
— Не наше дело хозяйский расчет вести! — послышалось из толпы.
— У хозяев и карман-то, Василь Никитич, толще вековой сосны: есть из чего и к нашему брату снизойти!.. — серьезно произнес Еж.
— У них тыщи, — снова заговорили в толпе, — а у нас крохи; у них лишнюю тыщу потрясти — горе берет, а у нас последнюю кроху отбирают!
— Сказано, что к ихней совести правда, что к сухой лопате песок, не пристанет! Вот ты бы, Василь Никитич, сам поробил, так проведал бы, каково оно! И ты бы заговорил, как у тебя стали бы твое-то добро обкраивать!