На площади у трибуны, под аркой финиша, среди ярких флагов его ждала кричащая Ольга. Толпу с нею сразу повело в сторону.
«Только бы не попасть горлом на ленту», – подумал Иван, выставив вперёд руки, и ушиб руку.
«Всё! – ощутил он, упираясь в колени, не слыша, что говорит тормошащая его со всех сторон Ольга. – Вот это и есть счастье. Конечно, не такое сильное, как сама Ольга, но тоже счастье. А ведь есть ещё и другое на свете, кроме Ольги, и бега, и даже лиловой картины, и польки-мазурки в Парке имени Железнодорожников. Сколько же счастья в мире, как его много, как я не замечал раньше, как его много! Вернее, конечно, замечал, но сейчас всё по-другому».
Иван с трудом раскрыл глаза, в них так потемнело, что он почти ничего не видел. Кроме того, что куда-то пропала Ольга.
– Вот почему всегда так – на тренировке еле ноги таскает. А как бежит – так орёл! – приплыл издалека слабый голос тренера.
Иван поискал в толпе и Капитонова, но Славы тоже не было видно. Ольга могла готовиться к своему забегу, но художник-то уже пробежал. Отчего Иван едва ощутимо встревожился.
– Победителю! – сказал кто-то, и на Иванову грудь опустилось колесо из лаврушки.
– Только не качайте! – сразу завизжал где-то Зайнулла.
«Неужели меня тоже подымут?»
Подняли. И даже уронили не очень жёстко. Поболтавшись в бело-голубых небесах до и после награждения, ошарашенный Иван был посажен пятой точкой на мостовую в слегка осыпавшемся венке. Маленькому лёгкому Зайнулле, судя по продолжающимся крикам, повезло меньше. Двое помогли шатающемуся Ивану подняться.
5
За окнами ходили трамваи. Здание дрожало, когда два трамвая сходились на повороте, чуть не цепляясь боками. Утро давно уже миновало. Но до вечера было далеко, и нигде не горел ещё свет. Потому в здании стоял полумрак. Зайнулла с Иваном глядели в окно на трамваи.
– Два часа, – определил Зайнулла, поглядев на наручные.
– Иди. Тебе-то чего ждать? – Иван крутил на ноющем запястье красную шерстяную нитку, которую давеча повязала Ольга.
– Не придумывай! – фыркнул Зайнулла, попытался найти в карманах брошенное навсегда курево, потерпел неудачу и ощетинился ещё больше.
Иван улыбнулся.
– Большой дурак! – обиделся Зайнулла.
Незаметным образом на улице почернело. Ветер нагнал туч, небо сделалось свинцовым, и деревья и дома стали серого цвета. Иван не бывал в этом городе раньше и подумал, что непременно будет гроза. Но, будь он горожанин, вроде Степана, то знал бы, что иногда, весной, тучи над городом сбиваются просто так и разбегаются без последствий, а иногда – гроза проходит, но далеко, обронив на пасмурной окраине лишь пару тяжких капель. Похоже было на то, молнии нигде не зажигались.
И всё же через эти окна с очень старыми, ещё не вполне прозрачными и тёмными стёклами, вдобавок ещё с разводами, – город производил чересчур гнетущее впечатление. Подоконник был по-купечески широк. Иван и Зайнулла привалились к нему боком с двух сторон.
…Когда на площади подброшенного раз пятнадцать на руках Ивана подняли двое, то вполне вежливо попросили одеться и пойти с ними. Пока Иван натягивал галифе прямо на спортивные трусы, подоспел приземлившийся на другом конце площади Зайнулла и попросту увязался идти с Иваном:
– Мы везде ходим вместе!
Иван, застёгивая последние пуговицы, ещё раз поискал глазами Капитонова. Но москвича давно не было среди его команды…
– Два часа, сорок пять минут, – заметил Зайнулла, разглядывая обтрепавшийся ремешок часов. – Мне уже есть хочется. А тебе?
– Нет.
Иван опёрся о подоконник. За окном совсем стемнело, прокатил ещё один трамвай, тряхнув провода, и ещё. Окна выходили не на улицу, а на обнесённый решётчатым забором двор. Собака у ворот пристально смотрела на Ивана.
«Могу себе представить, как тут все сейчас всполошились, – думал Иван. – Интересно, кто-нибудь здесь знает, кто я такой на самом деле? Или только гадает? И если гадает, то хотелось бы знать, в какую сторону развиваются его подозрения. Кем я кажусь? Но кем бы ни казался – точно, никто здесь не знает, кто я на самом деле. Хотя вся наша организация придумана, чтобы знать всё обо всех, ни черта они про меня не знают!»
И хотя Ивану было тяжко да тошноты, одновременно он чувствовал свое преимущество в этой ситуации. Чувствовал отчего-то, что он на голову выше и сильнее любого и всех вместе взятых.
В кабинете эта манера себя вести смутила Зайнуллу. Смущала она, видно, и двоих за столом. Во всяком случае, они молчали, в тишине разглядывая Ивана. Пока один не напомнил, потупясь:
– Представьтесь по форме.