Тане казалось нехорошим держать подобную картину просто так у себя в доме, и она постоянно её прятала, уговаривая отдать Марка людям, которые занимаются подобными вещами. Но Стёпе картина нравилась, и он увиливал, а иногда, подшофе, даже водружал старика со львом на ковёр. Ване Марк тоже представлялся симпатичным, казалось, у него добродушное выражение, а ещё добродушнее выглядел крохотный, как котёнок, лев. Ваня вполне понимал, почему Стёпа не хотел с Марком расставаться. Хотя Тася, когда придёт сюда шить и увидит картину, – опять её снимет и положит в комод, под запасные портьеры.
Тася деньденьской шила здесь у окна, и утром уже всё было готово к работе. Занавешенное жёлтыми занавесками окно, открытое настежь, было превращено в рабочий стол. Ветер колыхал занавески, виднелась зелень, в Тасином палисадничке торчали разноцветные мальвы и звёздами светились лилии. На окне золотился зингеровский футляр, лежали ткани, неведомо откуда взявшиеся парижские журналы. К подоконнику вплотную стоял ножной колёсный «Зингер» с начатым шитьём. В глубине окна, среди рам, на полках были расставлены разные вещи. Виноградный, просвечивающий розовым графин с водой. Белый кувшин на умывальном тазу. Слева находилась голубая рабочая лампа с круглым железным абажуром. Лампа была очень неудобной, но Тася очень её любила и всегда хвалила. Может, потому, что её подарил Степан. А может, потому, что выбрала её сама Тася.
Сами Степан и Татьяна тоже присутствовали в комнате. Висели чёрнобелые, портретами, по бокам улыбчивого Марка со львом. Огромные фото увеличивал и ретушировал сам Стёпа. А в зеркальце дивана, под ковром с карточками и Марком, в неясном, какомто подводном полумраке зелёной комнаты краем глаза Иван видел и себя. Своё лежащее в белых кружевах отражение. В первую ночь в городе художник Слава Капитонов уснул на этом узком, длинном кожаном диване, подбитом медными гвоздями с большими фигурными шляпками, поблёскивающими сейчас золотом. Диван был, конечно, неудобен и показённому жестковат, зато длинен и представителен. И ещё раскладывался – с помощью массивных зубчатых железок. На люстре с расколотым рожком раскачивался едва видимый утренний летний паучок, его качало сквозняком над шевелящейся скатертью стола. Колыхались под не жарким ещё утренним ветром, усиливая движение лучей и теней в комнате, бархатные портьеры, шевелились золотая бахрома и вышитые цветы, тихо отзванивал пришитый рыбацкий бубенчик.
А в ногах кровати, на которой в волнах прохладной зелени плыл Иван, высился приткнувшийся к белому буфету предмет, который изза сходства с железнодорожным купе больше всего нравился Ивану. Огромный, из толстенных досок, дубовый шкаф. Ещё и с зеркалом. Или, как называла его Таня, «просто шкаф».
В «просто шкаф» можно было спокойно упрятать всех сокурсников Ивана вместе с преподавателями и самим Ваней, да ещё и выглянуть изнутри из аккуратно застеклённого оконца, во мраке которого виднелось сейчас зелёное платье и мерещилась какаято отдельная шкафная жизнь, покрытая тайной и облаками нафталина. Хотя разве мерещилась? Разве в шкафу не жили мыши и моль?
Таня хлопотала на кухне, её шаги, свист чайника с общей кухни, еле слышное, неразличимое, как помехи, радио, лай собак во дворе, вошедшая кошка – всё это непрерывно дополняло друг друга и счастье утра, мешая Ивану съехать с высокой постели.
Ваня слышал, как завтракают супруги, как Стёпа заснул на тахте в комнате мальчиков.
Таня выключила радио.
Завелся и удалился стрекочущий соседский мотоцикл. Мотоцикл был синий. Стёпа хотел такой же, только с коляской, и, наверное, сейчас, когда сосед спускался по крутому серпантину к вокзалу, Стёпе под шёлковым покрывалом снилось, что он едет на таком же, только с коляской. Едет на реку жечь костры, жарить шашлык и фотографировать детей, друзей и купающуюся Тасю. Зная Стёпину настойчивость в вопросах патефона и фотоаппарата, Иван с нетерпением ждал, что Стёпины сны о зарытых в песок бутылках и удочках скоро станут явью. Может быть, изза рассказов Ольги Ивану, устававшему до того на учёбе и спавшему, как бревно, тоже приснился сегодня сон. Не страшный и не сладкий, а какойто захватывающий. Сегодня Ване снился парк имени Железнодорожников, зелёный и обширный. И что они гуляют там вместе с Ольгой. Но снился не такой, каким он был на самом деле, а ещё зеленее и обширнее. Совершенно бесконечный. С огромными горами и деревьями. И всё в этом парке было таким же огромным. Зелёные скамейки превращались в резные мраморные. Простые, с облупившимися куполами, беседки – в белоснежные павильоны с колоннами. А блеск и величие каруселей нельзя было описать. Ваня с Ольгой проходили в высокие, с раскрашенными звёздами и пламенем, с серебряными факелами, треножниками, доспехами ворота – и дальше был только парк. Он не кончался, а за ним, далеко внизу, виднелось южное, дымное, бесконечное море. Под скамейкой, на которой они сидели, как и в настоящем парке, наяву, валялись рассыпанные разноцветные спички. В городе была собственная спичечная фабрика, и красные, зелёные, синие, жёлтые, фиолетовые, коричневые, белые, оранжевые спички валялись здесь и там под ногами, как конфетти. Цвели огромные розы. Большая зелёная птица пролетела и уселась на верхушке высокой сосны, над головой Ивана.