Обман раскрыли ученые-доброхоты с помощью той же химии, ее самоновейших препаратов, реактивов и методов. И гротескный ажиотаж персонажа из романа Хеллера, уверяющего в существовании спроса на второго «пилтдаунского человека», совсем не абсурден на фоне бесчисленных мифов, создаваемых западной пропагандой.
В дни разоблачения легенды о «пилтдаунском человеке» кто-то остроумно предложил использовать мощные средства современной науки для разоблачения фальшивок, отравляющих международную атмосферу.
На этой мысли мы пришли с Хеллером к полному единогласию, и я сказал ему еще об одном хорошо мне запомнившемся эпизоде романа. Это диалог между кадетом Клевинджером и председателем дисциплинарной комиссии, неким полковником с пышными усами.
Однажды, идя в класс, Клевинджер споткнулся, и на следующий день его уже поджидали такие обвинения: самовольный выход из строя, попытки нападения с преступными целями, безобразное поведение, отсутствие бодрости и боевого духа, измена родине, провокация, жульничество, увлечение классической музыкой.
Короче говоря, беззаконие тряхнуло его по голове всем своим кодексом. Трепеща, он стоял перед разъяренным начальством. Полковник с пышными усами орал: ему хотелось бы знать, понравится ли проклятому Клевинджеру, если его вычистят из училища и загонят на Соломоновы острова, в похоронную команду?
«— Это несправедливо, — робко заметил Клевинджер.
— Справедливость? — удивленно спросил полковник. — Что такое справедливость?
— Истинная справедливость — это, сэр…
— Истинная справедливость — это прежде всего несправедливость, — усмехнулся полковник и, стуча жирным кулаком по столу, сказал: — Я тебе сейчас растолкую про справедливость. Справедливость — это удар коленом в живот, это когда пыряют снизу ножом в горло, под подбородок, исподтишка; справедливость — это когда в темноте без предупреждения бьют по голове мешком с песком. Или прыгают на горло и душат. Вот что такое справедливость, если мы хотим быть сильными и крепкими».
Два кодекса существуют в мире капитализма. Один охраняет привилегии богатых, другой кодекс беззакония, состоящий не из статей и параграфов, но из уловок, — отсюда и название, и смысл хеллеровского романа. Он написан едко, парадоксально, кое-где краплен модной эротикой. Комическое в нем чередуется с трагическим, как черные и белые клетки на шахматной доске. Я спросил у Хеллера, как бы он сам определил свои эстетические принципы, и он ответил:
— Я пытаюсь писать, сплавляя социальное содержание раннего Стейнбека с психологизмом Достоевского и манерой Пикассо, — и посмотрел на меня победоносно и насмешливо.
Уф!.. Лучше не задавать писателю таких вопросов. Всегда рискуешь наскочить на его самозаблуждение или минутное кокетство. В романе Хеллера нет ничего ни от Пикассо, ни тем более от Достоевского. Сатирическая гипербола, молниеносные удары матадорского клинка на службе у Отвращения к ханжеству адского мира собственников управляют стилем Хеллера.
Структурно этот стиль сродни яростному гротеску Синклера Льюиса, но оставляет писателю его своеобразие. Недаром тот же Норман Мейлер писал: «Будь я критиком первого разряда, мне было б очень лестно написать основополагающий труд об «Уловке-22», потому что Хеллер куда основательнее протаскивает читателя через ад, чем любой американский писатель до него».
Мы сидим с Хеллером два часа и не можем наговориться. Беседа ветвится в разные стороны: то пустяки, то серьезное. Мой собеседник остер, его ум гибок и азартен. О чем бы теперь ни говорили люди, все равно в конце концов они придут к теме разрядки.
— Без разрядки мир задохнется. Только она может теперь успокоить человека, умерить его страх перед видениями конца света, — сказал Хеллер.
Закатное солнце обдало стеклянный брусок соседнего небоскреба слепящим неземным огнем, и сразу наступили сумерки. Официанты заново накрывали опустевшие столики, водружали на них цветные свечи в черных подставках — наряжали зал к вечерней жизни.
— Почему бы нам не заказать еще по «мартышке»? — сердито взмолился Гарри Фримэн, научившийся у русских друзей именно так кодировать коктейль «Мартини».
Мы одобрили предложение, и после «посошка на дорожку» Хеллер, вдруг спохватившись, вернул разговор к литературе: