Фермер замешкался, но сел рядом. Долина кончилась, они ехали в сторону села; Эстер заметила кубик часовни, стоявшей отдельно, как античный храм. Вдоль реки тянулись дома. Фермер сказал, чтобы Эстер ехала по дороге на Бриу, — неужели она не знает, в какой стороне Бриу. Тогда он показал пальцем: туда ехать, вон туда. Они свернули в узкий гравийный проезд между изгородей, похожий на тот, по которому она подъехала к ферме. Эстер пыталась запоминать детали — интересно, изменился ли пейзаж за семь лет? Поля вокруг были вспаханы; на почве — какой-то оранжевой, как ей показалось, — виднелись борозды, иногда кочки; она спросила у пассажира, это сейчас что же — сев? — и фермер посмотрел на нее так, словно она американка или с того света. Нет, красные земли надо вспахивать загодя. С зимы. Если много дождей или мороз прихватил, то только на тракторе. А сев не раньше февраля.
Красные земли. У Эстер внезапно подкатило к горлу, и слезы снова заструились по щекам. Невозможно вести машину и плакать. Дорога узкая. Эстер вдруг пугается, машина резко виляет, едва уворачивается от большого каштана, который, словно великан, хочет ее ухватить; крестьянин кричит, Эстер ничего не помнит, она на миг отключилась, но выравнивает руль, сдает назад; и «пежо» как ни в чем не бывало едет дальше.
Приехали. Это там, справа. У крестьянина вдруг сипнет голос.
Эстер включает правый поворот и останавливается. Мощеный двор, за ним — кирпичное здание. Фермер с облегчением покидает машину. Он очень бледен.
— Бывшая бойня, — говорит он.
Все выглядит так жутко, как она представляла. Трещины на красных кирпичных стенах, ржавые металлические проемы; груды деревянных ящиков на дворе, забытый чан. Она не знает, хватит ли ей мужества.
Из дома, расположенного слева от входа, внезапно возникает молодой человек в сутане и пальто. Его римский воротничок ярко белеет по контрасту с черным одеянием, серым небом и красным кирпичом. Эстер склоняет голову, здороваясь. Он протягивает руку фермеру. «Николя, — говорит он. — Здешний кюре. Это я отправил письмо».
Эстер вытирает слезы рукавом пальто. Она не хочет идти внутрь. Она не хочет больше ничего знать. Поездка сюда была страшной ошибкой. Ей холодно — она ежится. Николя улыбается, и от его улыбки ей словно становится теплее. Он говорит уверенно и громко, как и положено священнику, думает она.
— Пойдемте. Войдите внутрь.
Эстер как во сне следует за молодым человеком и входит в помещение бойни. Немытая фаянсовая плитка, бетонный пол с уклоном, желобки для стока, мелкая решетка. Металлические подпорки, ограждение, как в цирке или на стадионе. С нее довольно. Ей надо выйти. Она задыхается. Нет воздуха. Темнота. Только крики детей. Это не крики боли. Они кричат от радости. Они визжат от радости: мамочка, мама, — и вот уже ее тормошат их ладони, обнимают их руки, к ней льнут их лица, и она задыхается и вся горит от счастья, она просто радуется нежданному чуду, и один говорит: мама, я так сладко спал; другой вторит ему: и я сладко спал; а мне приснилось, что я в раю, шепчет третий, и они так прекрасны, и Эстер плачет, — она плачет от радости, плачет навзрыд, всем телом, стоя посреди бойни, преображенной присутствием Николя и безмерным светом сущего. Конечно, больше она ничего не слышит — ни внутри здания, ни на улице, не слышит жандарма, не слышит доктора, машина врезалась в каштан с такой силой, что она погибла на месте и не услышит, как жандарм говорит: еще повезло, что вас выбросило на траву, она не услышит, как фермер, весь в порезах от разбитого лобового стекла, бормочет, да уж, повезло, она ничего не услышит, она ничего не скажет; в кармане блузки найдут ее собственную фотографию формата пять на пять сантиметров, с зубчатыми краями и детскими каракулями на обороте. Нет, так не бывает, чтобы человек умер на месте.
V
GALLIA EST OMNIS DIVISA IN PARTES TRES
Жизнь в деревне, на природе казалась Люси истинным счастьем, хотя сейчас земля и выглядела по-зимнему тоскливо, дул ветер и ветви серебристых тополей, окружавших поле, гудели тоскливо и голо; скоро низкое январское солнце начнет розоветь, и влага, идущая с близкого болота, сгустится туманом, — посадки Люси хотя и располагались не в самой низине, а чуть выше, но уже бывало — в один особенно дождливый год, — что теплицы превращались в бассейны; правда, это случалось все реже, последние годы были скорее засушливыми. Она знала, что придется уезжать, — перспектива расстаться с этой землей была вполне реальной, они уже всё поделили: Франку останется земля и теплицы, ей — мозоли на руках и грязь под ногтями. Она обвела взглядом участок; конечно, здесь же все собственность Франка, наследство от родителей; она только жила с ним, помогала растить овощи и продавала их на рынках. Франк был не сильно богат, а уж она-то… Всего имущества — две пары сапог и развалюха на колесах. Если б они поженились или оформили совместное производство, тогда бы совсем другое дело. Франк выплатил бы ей отступное за годы работы. Ей нравилось слово «отступное», в нем было что-то старинное, средневековое. Чувствовалось, что законные права — штука древняя и выдумана не вчера. А может, и нет. Сложно тут разобраться. Люси догадывалась, что женщинам в такой ситуации всегда труднее. Всякие там новомодние штуки EARL (земледельческое ООО), Gaec (акционерное сельхозпроизводство), долевое участие, совместные предприятия… современная жизнь вроде бы придумала кучу ловких сокращений, а неравенство так и не исчезло. Зачем нам жениться, давай сохраним свободу, — вранье все это. Никакой особой свободы Люси не получила. Ее просто облапошили — нет, не Франк, тут была какая-то давняя история, которая тоже не вчера началась, — как те отступные. Женская доля была нелегкой испокон веков, особенно в деревне.