И вот я снова в Париже, с рюкзаком на плече: словно из туннеля вырвался. На выходе с вокзала меня охватила такая радость, что я отправился домой пешком — приятно с полчаса прошвырнуться по городу; сквер имени Жоржа Брассенса ничуть не изменился, улица Данциг тоже, а мама и подавно.
Я пробыл там три дня. Приятно пожить у себя дома (хорошо — у мамы). Лара казалась фатальной ошибкой. Слезы, метания, обида. Не думаю, что когда-нибудь мы сможем общаться. Как я ни извинялся, как ни каялся — ничего не помогло. Мне тоже было ужасно грустно, когда я уходил с берега Порта Арсенал, хотя солнце сверкало такое яркое, великолепное, какое бывает только в Париже изредка, весной; стояла теплынь, под мостом Аустерлиц искрилась Сена, ботанический сад шуршал раскрывающимися почками.
— А знаешь, в центре Ниора тоже есть ботанический сад? И называется так же? Тоже на берегу реки и даже разбит в то же самое время?
Лара посмотрела на меня так, словно у меня с головой не все в порядке. Я назначил ей встречу у прекрасного садового портика на углу улиц Кювье и Линнея и планировал дойти до Бастилии: перспектива гулять казалась не такой страшной, как вариант сидеть друг против друга на террасе кафе. Лара была холодна как лед. Я вспомнил «Доктора Живаго».
— У Ниорского ботанического сада даже есть похожий каменный портик, — продолжал я. — Только он, конечно, поменьше. А церковь в Ниоре тоже называется Нотр-Дам, представляешь? Люди даже иногда оговариваются и вместо Севра говорят Сена.
Плевать она хотела на все эти подробности. Она колебалась — обидеться насмерть или зарыдать. Ее щеки, всегда такие нежные и бледные, теперь побагровели от невыразимого гнева.
— Ты сволочь и последний мудак. Париж и Ни-ор! Еще раз сравнишь их — врежу коленом по яйцам. Она ниорская, что ли, твоя новая шлюха?
Гадости, которые она произносила, искажали и уродовали ее лицо.
Лара превратилась в жуткую горгону, — я понимал, какую боль ей причиняю. Я ничего не сказал ей про Люси и не знал, как она догадалась. Сказал первое, что пришло в голову:
— Нет у меня никакой шлюхи, не беспокойся.
— Ты просто подонок. Я все эти годы поддерживала тебя, подбадривала, мы строили планы в расчете друг на друга, а теперь ты решил бросить меня и поселиться в какой-то дыре с этой сукой.
Я не знал, что ответить, поэтому соврал:
— Кто говорит, что я решил тебя бросить?
— Храбрец, нечего сказать! Ты и правда полное говно.
Мимо плыл ботанический сад, мы шли вдоль Музея естественной истории к набережной Аустерлиц. Я думал, сколько понадобилось растений, обезьян, всяких животных, чтобы потом появились люди. Она права, я трус, я подонок.
— Ты права, я трус, подонок.
— Он еще издевается! Что за мразь. И зачем тебе надо было меня видеть? Чтобы совесть не мучила?
Я и сам не понимал, зачем приехал в Париж. В горле стоял комок. Молчание затягивалось. По щекам Лары текли злые слезы. Вокруг нас каруселью кружили какие-то няньки с сидячими колясками, время приближалось к пяти часам дня. Давид, соберись же, черт возьми, не будь тряпкой! Где твоя чуткость, где знание психологии! Мне хотелось обнять Лару, пожалеть, дать ей выплакаться, — но она бы меня сразу отбрила. Я совершенно растерялся.
— Вообще-то я думаю поселиться в деревне, — сказал я. — И стать фермером.
И тут она захохотала. Открыто, внезапно, неудержимо; она плакала и смеялась одновременно; смеялась навзрыд, на секунду умолкала, снова выкрикивала: «Фермером!» — и снова принималась хохотать. И так смеялась всю дорогу, пока мы не вышли к Сене.
— На, полюбуйся! Вот тебе и ниорский Севр!!
Ну, наконец-то есть и хорошие новости на фронте нашего обустройства: банк «Креди Агриколь» дал официальное согласие одолжить нам деньги, если сельхозкооператив «Добрые дикари» пройдет законную регистрацию. Готовить досье на получение дотации очень помогли мне Матильда и Гари, — посмотрим, что из этого выйдет. Аграрии всех стран, соединяйтесь!
Ладно, вернусь к вчерашнему рассказу: Лара угорала и издевалась надо мной, пока мы с ней не расстались; мне было грустно и обидно, мы не знали, как нам проститься: поцеловать друг друга или протянуть руку на прощание; в общем, как-то неопределенно мотнули головами с двухметрового расстояния — жалкое, позорное зрелище. И я пошел к маме в 15-й округ несолоно хлебавши.
Идя обратно ботаническим садом, я думал о том, что, как бы там ни сложилось у меня с Люси, мне лучше жить далеко от Парижа, хотя бы и в Нижнем Пуату, который никому не нравится, кроме британцев и аборигенов.