Историю своего «грехопадения» Ежов начал с 1921 г., когда, работая в Татарии, под влиянием анархо-синдикалистских идей якобы примкнул к местной группе «рабочей оппозиции»[120]. В последующие годы, в период внутрипартийных дискуссий 20-х гг., он также будто бы расходился в своих политических воззрениях с генеральной линией партии. Однако такое глубокое погружение в исторические дебри следователей не заинтересовало, и Ежову не позволили надолго уклониться от основной темы.
«Вопрос: К чему этот пространный рассказ о каких-то ваших «политических колебаниях»? Вам, давнишнему агенту иностранных разведок, надлежит показывать о своей прямой шпионской работе. Говорите об этом!
Ответ: Хорошо, перехожу непосредственно к моменту завязывания моих шпионских связей»{482}.
В период работы в НКВД через руки Ежова прошли тысячи историй о вовлечении в шпионскую деятельность, сочиненных подследственными и их следователями, так что придумать что-нибудь, что могло бы удовлетворить невзыскательный вкус его мучителей, для него не составляло особого труда. Он и придумал.
В шпионскую работу, сообщил Ежов, он был вовлечен своим приятелем Ф. М. Конаром, оказавшимся давним польским агентом. Узнавая от Ежова разные политические новости, он передавал их своим хозяевам в Польшу и однажды рассказал об этом Ежову, предложив начать работать на поляков добровольно. Поскольку Ежов фактически уже стал информатором польской разведки, выдав через Конара много важных партийных и государственных тайн, ему ничего будто бы не оставалось, как согласиться на это предложение.
Частью полученных от Ежова сведений поляки якобы делились со своим союзниками немцами, так что некоторое время спустя со стороны последних также поступило предложение о сотрудничестве.
В роли посредника выступил, по словам Ежова, первый заместитель наркома обороны СССР маршал А. И. Егоров. Летом 1937 г., встретившись с Ежовым, он сообщил, что знает о его связях с поляками, что сам является немецким шпионом, организовавшим по заданию немецких властей группу заговорщиков в Красной Армии, и что им получено указание установить тесный рабочий контакт между его группой и Ежовым.
Ежов с этим предложением согласился и пообещал оберегать людей Егорова от ареста.
Таковы были первые показания Ежова. Пока в разных высоких инстанциях их осмысливали, Ежов решил не терять времени зря. 23 апреля 1939 года он пишет заявление в Следственную часть НКВД СССР — самое удивительное признание из сделанных им за весь период предварительного следствия.
«Считаю необходимым довести до следственных органов, — писал Ежов, — ряд новых фактов, характеризующих мое бытовое разложение. Речь идет о моем давнем пороке — педерастии»{483}.
Далее на десяти страницах рассказывалось об его гомосексуальных контактах, начиная со времени ученичества у портного и заканчивая периодом, предшествовавшим аресту. В числе шести названных им партнеров были его сослуживцы по царской и Красной Армии, а также по дальнейшей работе, в том числе и известный в прошлом партийный работник, на момент описываемых событий — руководитель одного из структурных подразделений Совнаркома СССР.
«Даю эти сведения следственным органам, — закончил Ежов свое повествование, — как дополнительный штрих, характеризующий мое морально-бытовое разложение»{484}.
Загадочность этого заявления заключается в том, что нет никаких признаков, свидетельствующих о принуждении Ежова к такого рода откровениям. В ходе дальнейшего следствия эта тема дважды возникала в связи с допросами лиц, упоминаемых в заявлении. Один из них категорически отверг утверждения Ежова, тот не очень активно на них настаивал, следователи же, судя по протоколу допроса, особого интереса к данной теме не проявляли. Другой «партнер» в ходе допроса сам начал было рассказывать о своей связи с Ежовым, однако следователь прервал его излияния, предложив сосредоточиться на более серьезных обвинениях.
Но если саморазоблачение Ежова не являлось результатом внешнего давления, то непонятно, почему, вместо того чтобы продолжать так всех интересующую тему его преступной антигосударственной деятельности, он начал вдруг рассказывать то, о чем его никто вроде бы и не спрашивал.