Для Льва Лосева литературная эзопова коммуникация всегда осуществляется между тремя акторами. Первый актор – это автор, которому надо передать послание и не быть за это наказанным. Второй актор – это желанный читатель, который всегда ждет послания и готов его искать между строк. И наконец, третий актор – это нежеланный читатель, могущественный цензор. Автор всегда мечется между желанным читателем и страшным цензором, поэтому он вынужден применять одномоментно два приема.
Первое – он создает «экран». «Экран» в данном случае – это что-то загораживающее, отвлекающее наше внимание, создающее невинное на вид и фальшивое по сути послание. И если честно, то более удачным термином был бы не «экран», а «ширма» или даже «дымовая завеса». То, что современные читатели (как выяснилось после небольшого эксперимента в моем телеграм-канале в марте 2022-го, не только современные дети, но и вполне взрослые люди) воспринимают стихотворение Эренбурга как рассказ о природе, – это и есть удачно поставленный экран. Экран должен быть гладким и ни в коем случае не цеплять глаз бдительного цензора.
Но кроме цензора, у нас есть и читатель, ждущий знака, который подсказал бы ему, что текст, который он перед собой видит, это всего лишь экран, и его надо перевернуть или отодвинуть, проделать с ним какую-то работу. Такой знак Лев Лосев называет «маркер». Согласно определению Лосева, «маркер – это то, что позволяет переводить сказанное в эзопово наклонение» (с. 80).
Обычно маркер выражается в самых незначительных, на первый взгляд, деталях, которые привлекают наше внимание либо по совокупности странностей в одном тексте, либо, например, благодаря анахронизмам. И мы начинаем думать, что что-то тут не так. В идеальной ситуации цензор видит только экран, а читатель – и маркер, и экран. Более того: бдительный читатель будет наслаждаться тем, как умело он отыскал маркеры и обошел экран. Поэтому – несколько парадоксальным образом – гонка вооружений с цензорами воспитывает более изысканного читателя, усиливает его вовлечение в текст и поощряет думать над каждым написанным словом.
Какие маркеры вы найдете в стихотворении Эренбурга (кроме знания контекста – стихотворение написано автором термина «оттепель» после смерти Сталина и развенчания Хрущевым культа личности)? Проведите над собой мысленный эксперимент, прежде чем снова прочитать те же самые строки.
Первый маркер – это странная детализация. «Мартовские стужи». Формально это про весну, но все советские читатели этого стихотворения помнили о том, что Сталин умер 5 марта 1953 года. А перед смертью генералиссимуса наступили «холода» – последняя и страшная волна репрессий. В январе 1953 года были арестованы кремлевские врачи – их обвинили в том, что по заданию израильской и британских разведок они собирались убить членов Политбюро (и, собственно, одного – Жданова – уже убили). Началось «дело врачей», которое вылилось в страшную антисемитскую кампанию: евреев увольняли, выгоняли, оскорбляли и арестовывали. В конце февраля и начале марта 1953 года («мартовская стужа») ходили чудовищные слухи о том, что «еврейских врачей-убийц» повесят на Красной площади, а всех евреев депортируют в Биробиджан, или в степи Казахстана, или в еще более страшное место.
В конце января 1953 года в «Правде» должно было появиться коллективное письмо (его написание курировали на самом высоком уровне) самых известных деятелей еврейского происхождения, от которых требовалось обличить «еврейских буржуазных националистов», продавшихся мировому империализму. Это письмо должно было развернуть уже массовые репрессии против евреев в СССР. От Ильи Эренбурга, еврея по национальности и в общем весьма лояльного советской власти литератора, ожидали активного участия в написании письма. Но, по воспоминаниям современников, он не только покинул заседание, не подписав это обращение, но и не позднее 29 января 1953 года отправил личное письмо Иосифу Сталину. В этом тексте Илья Эренбург, прибегая к верноподданническому эзопову языку, пытается отговорить Сталина от публикации антиеврейского письма. После того, как письмо было отправлено, Эренбург со дня на день ждал ареста. Так что «отчаяние», о котором пишет Эренбург в своем стихотворении, было одной из основных эмоций в январе – феврале 1953‑го среди еврейской интеллигенции. Именно поэтому это слово в качестве маркера – очень удачный выбор. Для обычного стихотворения о природе это слишком сильное эмоциональное слово, которое заставляет нас подозревать, что есть и другой смысл. Лев Лосев призывает нас помнить, что маркер часто выдает некоторая микроскопическая неправильность. В данном случае для стихотворения о природе здесь слишком навязчивое повторение местоимения «мы» и говорение о «нас» как о некоторой группе. Обратите внимание, что при анализе стихотворения Пушкина «Мороз и солнце, день чудесный…» нам почему-то не приходит в голову искать скрытый смысл.