Впрочем, действительные причины злоумышленных поджогов могли бы быть определены с полною достоверностью лишь в том случае, когда бы преступники были обнаружены и, сознавшись в своем преступлении, объявили о целях, руководивших ими при совершении поджигательств. Между тем почти все арестованные по подозрению в поджогах, несмотря на старание следственной комиссии привести их к чистосердечному сознанию, упорно запирались при допросах в возникшем против них обвинении и изобличить их в том не представлялось никакой возможности по неимению в виду фактов. Вообще комиссия при производстве исследования о причине бывших здесь пожаров и при собрании доказательств для улик лиц, обвинявшихся в поджигательстве, постоянно встречала препятствия к достижению своей цели по недостатку необходимых для того данных и в особенности свидетельских показаний"[99].
Итак, арестованные освобождены, поскольку невиновны, суду преданы лишь учитель Викторов, спьяну пытавшийся поджечь школу в Луге[100], и "опасный преступник" 12-летний солдатский сын Ненастьев. О таких "результатах" можно было келейно сообщить царю, но публиковать их к всеобщему сведению, конечно, было невозможно, а потому правительство молчало.
Власти молчат, а реакционное и перепуганное умеренно-либеральное "общество" продолжает обвинять в поджогах левых. Об этом пишут не только историк А. А. Куник Погодину[101] и Тютчев жене[102], но и Тургенев Анненкову[103] и Кавелин Спасовичу[104]. Обвиняя революционные круги, все они оправдывают наступившую реакцию, большинство требует репрессий[105]. В этих письмах опять-таки чувствуется влияние газетных статей.
К известным уже ранее письмам-откликам на пожары мы добавляем еще два, публикуемые ниже: Ивана Аксакова к Самарину и Аркадия Россета к Валуеву. По вопросу о виновниках они одного мнения, расходятся лишь в тактике, которой должно придерживаться правительство. Один требует гласности, дающей возможность бороться с левыми, другой — репрессий. Второе письмо представляет особый интерес, поскольку, как мы увидим далее, Валуев не только учел высказывания Россета в своих дальнейших действиях, но мысли и отдельные фразы использовал в ряде своих распоряжений и даже в докладах царю. Это неизвестное нам ранее письмо показывает, как Валуев прислушивался к мнению правых кругов и в соответствии с ним поворачивал свой административный рычаг.
12-13 июля 1862 г. Аксаков в огромном письме, извлечения из которого мы приводим, писал Самарину:
"…Посылаю тебе "Молодую Россию" и еще другие две прокламации. Последние обе совершенно бледнеют в сравнении с первой! "Молодая Россия", к несчастью, была довольно сильно распространена в столицах, и едва ли есть в Москве лавочник, который бы не слыхал или не прочел ее. Эта прокламация (еще до пожаров) наполнила народ ужасом, в точном смысле слова. Я это знаю от людей наших, слышавших о ней в трактире, от полотеров, натирающих полы у нас в доме, и проч. Она заподозрила еще сильнее в глазах народа грамоту, науку, просвещение — дары, исходящие из наших, господских рук. Прибавь к этому слухи о заговорах на жизнь царя, создавшие целые легенды. Полотер, например, рассказывал у нас в доме людям, как царь делал смотр в Петербурге солдатам после того, как открыт был заговор, и объявил им, т. е. нижним чинам и унтер-офицерам, что он надеется на них, а не на офицеров, потому что "вы (солдаты)веруете в бога, так же как и я верую, а офицеры не веруют". То же самое деление на верующих и неверующих применяет народ к себе и к "господам" <…> Народ, разумеется, не понял прокламации, но разобрал в ней только то, что она проповедует безбожие, неуважение "к отцу и матери", брак не вменяет ни во что и хочет зарезать царское семейство <…> Положение публицистов теперь очень щекотливо. Писать правду нет возможности: это значило бы указывать пальцем раздраженному народу на сословие и без того сильно им заподозренное — сословие ученых и учащихся. Мне говорили люди, заслуживающие доверия, что правительство затрудняется в оглашении следствия именно потому, что главными виноватыми в поджогах оказываются — студенты Медико-хирургической академии и учитель уездного училища. Впрочем, студенты, кажется, не сознаются. Тургенев рассказывал мне (он был на пожаре Щукина двора) — он слышал собственными ушами, как самый простой серый мужик кричал: это профессора поджигают. "Профессора, студенты" — эти слова стали уже знакомы народу! И немудрено. Студенты своими демонстрациями в Москве и Петербурге отрекомендовались народу с самой невыгодной стороны: он тогда познакомился с ними.