Рождение сестры Верочки. Кормилицы и их сказки
Выше я упомянул, что хорошо помню рождение сестры Верочки, но
оговорюсь, собственно обстоятельств рождения ее я не помню, но помню смерть
сестры Любочки, близнятки сестры Верочки, умершей через несколько дней
после рождения, а также и то, как Верочку кормила грудью кормилица. Эту
38
кормилицу - Дарью - как теперь вижу. Она была высокая, дородная, еще молодая
женщина и, ежели можно так выразиться, была очень обильная на молоко.
Бывало, как я и сестра Варенька придем смотреть, как питается грудью наша
новорожденная сестренка, то кормилица Дарья вынет свои две массивные груди и
начнет, как из брандспойтов, обливать нас своим молоком, и мы мгновенно
разбежимся в разные стороны. Эта кормилица Дарья постоянно, бывало,
говорила, что ее муж "унтер" пошел с своим полком в Анапу {И действительно, в
1828 году наши войска заняли крепость Анапу. (Прим. А. М. Достоевского.)}.
Оттуда она во время пребывания у нас и получила два письма от мужа. Это, конечно, было первое географическое название, которое я усвоил себе в свой
трех-с-половиной-годовалый возраст. Упомянув о кормилице Дарье, я невольно
вспоминаю и двух других кормилиц: Барину, которую звали Катериной, и свою
кормилицу Лукерью. Конечно, этих двух женщин я помню не тогда, когда они
жили у нас, но в более позднейшее время, когда уже они приходили к нам в гости.
Эти две бывшие кормилицы ежегодно (по преимуществу зимою) приходили к нам
в гости раза по два. Приход их для нас, детей, был настоящим праздником. Они
приходили из ближайших деревень, всегда на довольно долгое время и гащивали
у нас дня по два, по три. Как теперь, рисуется в моих воспоминаниях следующая
картина: одним зимним утром является к маменьке в гостиную няня Алена
Фроловна и докладывает: "Кормилица Лукерья пришла". Мы, мальчики, из залы
вбегаем в гостиную и бьем в ладоши от радости. "Зови ее", - говорит маменька. И
вот является лапотница Лукерья. Первым делом помолится иконам и-
поздоровается с маменькой; потом перецелует всех нас; мы же буквально
повиснем у нее на шее; потом обделит нас всех деревенскими гостинцами в виде
лепешек, испеченных на пахтанье; но вслед за тем удаляется опять в кухню: детям
некогда, они должны утром учиться. Но вот настают сумерки, приходит вечер...
Маменька занимается в гостиной, папенька тоже в гостиной занят впискою
рецептов в скорбные листы (по больнице), которые ежедневно приносились ему
массами, а мы, дети, ожидаем уже в темной (неосвещенной) зале прихода
кормилицы. Она является, усаживаемся все в темноте на стулья, и тут-то
начинается рассказыванье сказок. Это удовольствие продолжается часа по три, по
четыре, рассказы передавались почти шепотом, чтобы не мешать родителям.
Тишина такая, что слышен скрип отцовского пера. И каких только сказок мы не
слыхивали, и названий теперь всех не припомню; тут были и про Жар-птицу, и
про Алешу Поповича, и про Синюю бороду, и многие другие. Помню только, что
некоторые сказки казались для нас очень страшными. К рассказчицам этим мы
относились и критически, замечая, например, что Варина кормилица хотя и
больше знает сказок, но рассказывает их хуже, чем Андрюшина, или что-то
подобное.
Кстати о сказках. В наше время, то есть во время нашего детства, были
очень распространены так называемые лубочные издания сказок про Бову
Королевича, Еруслана Лазаревича и т. п. Это были тетрадки в четвертушку, на
серой бумаге, напечатанные лубочным способом или славянскими или русскими
буквами, с лубочными картинками вверху каждой страницы. Таковые тетрадки и
у нас в доме не переводились. Теперь же подобных изданий что-то не видать в
39
продаже даже и на сельских ярмарках. Правда, теперь есть изящное издание
былин, но это уже книга не детская, а ежели и детская, то для детей более зрелого
возраста; а малюток эта книга не привлечет к себе даже одним своим видом -
форматом. Упомянув об этих лубочных сказках, я вспоминаю теперь, когда пишу
эти строки (1895), сообщенное мне по поводу их братом Федором Михайловичем
уже в позднейшее время, а именно в конце сороковых годов, когда он занимался
уже литературою, следующее: один из тогдашних писателей (кажется, покойный
Полевой) намеревался сделать подделку под язык и сочинить несколько новых
подобных сказок и выпустить их в свет таким же лубочным изданием. По
тогдашнему мнению брата Федора Михайловича, спекуляция эта могла бы, при