блюд каждый для своей тройки и после обеда отправлялись в свои конюшни под
каким-нибудь кустом и выкармливали приносимое. Езда на этих тройках
происходила уже не в липовой роще, но по дороге из нашей деревни в Деревню
Черемошню, и часто бывали устраиваемы пари с каким-нибудь призом для
обогнавшей тройки. При этом мы, наглядевшись в городе Зарайске, куда часто
ездили на ярмарки и большие базары, как барышники продавали своих лошадей, устраивали и у себя продажу и мену их, со всеми приемами барышников, то есть
смотрели воображаемым лошадям в зубы, поднимали ноги и рассматривали
воображаемые копыта, и т. д. и т. д. <...>
Вспоминаю еще игру, а скорее непростительную шалость. За липовой
рощей было кладбище, и вблизи него стояла ветхая деревянная часовня, в которой
на полках помещались иконы. Дверь в эту часовню никогда не запиралась. Гуляя
однажды в сопровождении горничной девушки Веры (о которой я уже упоминал
выше), которая была очень веселая и разбитная личность, мы зашли в эту часовню
48
и, долго не думая, подняли образа и с пением различных церковных стихов и
песней, под предводительством Веры, начали обход по полю. Эта
непростительная проделка удалась нам раза два-три, но кто-то сообщил об этом
маменьке, и нам досталось за это порядком.
Маменька каждую неделю два раза посылала в Зарайск как за письмами
(из Москвы от папеньки), так и за покупками. Часто Вера вызывалась на
исполнение этой порученности. Все лошади постоянно бывали заняты на полевых
работах, а потому посыльные в Зарайск делали это путешествие пешком, конечно, не было исключения и для горничной Веры. Часто с Верой хаживал в Зарайск
пешком и я. С ходьбою в городе этот променад составлял 23-24 версты. <...> В деревне, как и сказано выше, мы постоянно были на воздухе и, кроме
игр, проводили целые дни на полях, присутствуя и приглядываясь к трудным
полевым работам. Все крестьяне, в особенности женщины, очень всех нас любили
и, не стесняясь нисколько, вступали с нами в разговоры. Мы, со своей стороны, старались тоже угодить им всевозможными средствами. Так однажды брат Федя, увидев, что одна крестьянка пролила запасную воду, вследствие чего ей нечем
было напоить ребенка, немедленно побежал версты за две домой и принес воды, чем заслужил большую благодарность бедной матери. Да, крестьяне нас любили!
Сцена, с таким талантом описанная впоследствии братом Федором Михайловичем
в "Дневнике писателя" {9} с крестьянином Мареем, достаточно рисует эту
любовь! Кстати о Марее (вероятно, Марке); это лицо не вымышленное, а
действительно существовавшее. Это был красивый мужик, выше средних лет, брюнет с солидною черною бородою, в которую пробивалась уже седина. Он
считался в деревне большим знатоком рогатого скота, и когда приходилось
покупать на ярмарках коров, то никогда не обходилось без Марея. <...> Я выше уже упоминал, что вслед за покупкой первой деревни, Даровой,
была куплена и деревня Черемошня. В эту деревню мы очень часто хаживали по
вечерам с маменькой, всем семейством. Сверх того, в Черемошне {Название
Черемошни встречается в последнем романе брата Федора Михайловича "Братья
Карамазовы". Так названо имение старика Карамазова, куда он давал поручение
второму своему сыну Ивану Федоровичу по поводу продажи лесной дачи {10}.
(Прим. А. М. Достоевского.)} была небольшая баня, каковой в Даровой не было, и
вот в эту-то баню мы почти каждую субботу хаживали всем семейством уже по
утрам.
Упомянул я также вскользь о пожаре, бывшем в деревне. Теперь же
сообщу об этом несчастии несколько подробнее. Это случилось ранней весною, то
есть на страстной неделе великого поста в 1833 году, узнали же мы в Москве об
этом на третий день пасхи.
Как теперь помню, что мы проводили день по-праздничному, за несколько
запоздавшими визитами обедали несколько позже и только что встали изо стола.
Папенька с маменькой разговаривали о предстоящей маменькиной поездке в
деревню, и мы заранее испытывали удовольствие дальнего путешествия и
пребывания в деревне. Вдруг докладывают родителям, что в кухню пришел из
Даровой приказчик Григорий Васильев {11}. Это, собственно, был просто
дворовый человек и занимать место приказчика был не способен. Но он был
49
грамотный и, как единственный письменный человек в деревне, носил кличку
приказчика. Собственно же, он, по неспособности своей, ничем не распоряжался, а распоряжался всем староста Савин Макаров.