Ольхин и, сев рядом на скамейку, сказал:
- Анна Григорьевна, не хотите ли получить стенографическую работу?
Мне поручено найти стенографа, и я подумал, что, может быть, вы согласитесь
взять эту работу на себя.
- Очень хочу, - ответила я, - давно мечтаю о возможности работать.
Сомневаюсь только, достаточно ли знаю стенографию, чтобы принять на себя
ответственное занятие.
Ольхин меня успокоил. По его мнению, предлагаемая работа не потребует
большей скорости письма, чем та, какою я владею.
- У кого же предполагается стенографическая работа? - заинтересовалась
я.
- У писателя Достоевского. Он теперь занят новым романом и намерен
писать его при помощи стенографа. Достоевский думает, что в романе будет
около семи печатных листов большого формата, и предлагает за весь труд
пятьдесят рублей.
Я поспешила согласиться. Имя Достоевского было знакомо мне с детства:
он был любимым писателем моего отца. Я сама восхищалась его произведениями
и плакала над "Записками из Мертвого дома". Мысль не только познакомиться с
талантливым писателем, но и помогать ему в его труде чрезвычайно меня
взволновала и обрадовала.
Ольхин передал мне небольшую, вчетверо сложенную бумажку, на
которой было написано: "Столярный переулок, угол М. Мещанской, дом
Алонкина, кв. N 13, спросить Достоевского", и сказал:
- Я прошу вас прийти к Достоевскому завтра, в половине двенадцатого,
"не раньше, не позже", как он мне сам сегодня назначил. <...> 4
<II>
Четвертого октября, в знаменательный день первой встречи с будущим
моим мужем, я проснулась бодрая, в радостном волнении от мысли, что сегодня
осуществится давно лелеянная мною мечта: из школьницы или курсистки стать
самостоятельным деятелем на выбранном мною поприще.
Я вышла пораньше из дому, чтобы зайти предварительно в Гостиный двор
и запастись там добавочным количеством карандашей, а также купить себе
маленький портфель, который, по моему мнению, мог придать большую
деловитость моей юношеской фигуре. Закончила я свои покупки к одиннадцати
часам и, чтобы не прийти к Достоевскому "не раньше, не позже" {Это было
обычным выражением Федора Михайловича, который, не желая терять времени в
ожидании кого-либо, любил назначать точный час свидания и всегда прибавлял
при этом: "Не раньше, не позже". (Прим. А. Г. Достоевской.)} назначенного
времени, замедленными шагами пошла по Большой Мещанской и Столярному
переулку, беспрестанно посматривая на свои часики. В двадцать пять минут
двенадцатого я подошла к дому Алонкина и у стоявшего в воротах дворника
спросила, где квартира N 13. Он показал мне направо, где под воротами был вход
на лестницу. Дом был большой, со множеством мелких квартир, населенных
купцами и ремесленниками. Он мне сразу напомнил тот дом в романе
"Преступление и наказание", в котором жил герой романа Раскольников.
Квартира N 13 находилась во втором этаже. Я позвонила, и мне тотчас
отворила дверь пожилая служанка в накинутом на плечи зеленом в клетку платке.
Я так недавно читала "Преступление", что невольно подумала, не является ли этот
платок прототипом того драдедамового платка, который играл такую большую
роль в семье Мармеладовых. На вопрос служанки, кого мне угодно видеть, я
ответила, что пришла от Ольхина и что ее барин предупрежден о моем
посещении. <...>
Служанка пригласила меня в комнату, которая оказалась столового.
Обставлена она была довольно скромно: по стенам стояли два больших сундука, прикрытые небольшими коврами. У окна находился комод, украшенный белой
вязаной покрышкой. Вдоль другой стены стоял диван, а над ним висели стенные
часы. Я с удовольствием заметила, что на них в ту минуту было ровно половина
двенадцатого.
Служанка просила меня сесть, сказав, что барин сейчас придет.
Действительно, минуты через две появился Федор Михайлович, пригласил меня
пройти в кабинет, а сам ушел, как оказалось потом, чтобы приказать подать нам
чаю.
Кабинет Федора Михайловича представлял собою большую комнату в два
окна, в тот солнечный день очень светлую, но в другое время производившую
тяжелое впечатление: в ней было сумрачно и безмолвно; чувствовалась какая-то
подавленность от этого сумрака и тишины.
5
В глубине комнаты стоял мягкий диван, крытый коричневой, довольно
подержанной материей; пред ним круглый стол с красной суконной салфеткой. На
столе лампа и два-три альбома; кругом мягкие стулья и кресла. Над диваном в
ореховой раме висел портрет чрезвычайно сухощавой дамы в черном платье и
таком же чепчике. "Наверно, жена Достоевского", - подумала я, не зная его
семейного положения.
Между окнами стояло большое зеркало в черной раме. Так как простенок
был значительно шире зеркала, то, для удобства, оно было придвинуто ближе к
правому окну, что было очень некрасиво. Окна украшались двумя большими
китайскими вазами прекрасной формы. Вдоль стены стоял большой диван
зеленого сафьяна и около него столик с графином воды. Напротив, поперек
комнаты, был выдвинут письменный стол, за которым я потом всегда сидела,
когда Федор Михайлович мне диктовал. Обстановка кабинета была самая
заурядная, какую я видала в семьях небогатых людей.
Я сидела и прислушивалась. Мне все казалось, что вот сейчас я услышу
крик детей или шум детского барабана; или отворится дверь и войдет в кабинет та
сухощавая дама, портрет которой я только что рассматривала.
Но вот вошел Федор Михайлович и, извинившись, что его задержали,
спросил меня:
- Давно ли вы занимаетесь стенографией?
- Всего полгода.
- А много ли учеников у вашего преподавателя?
- Сначала записалось более ста пятидесяти желающих, а теперь осталось
около двадцати пяти.
- Почему же так мало?
- Да многие думали, что стенографии очень легко научиться, а как
увидали, что в несколько дней ничего не сделаешь, то и бросили занятия.
- Это у нас в каждом новом деле так, - сказал Федор Михайлович, - с
жаром примутся, потом быстро охладевают и бросают дело. Видят, что надо
трудиться, а трудиться теперь кому же охота?
С первого взгляда Достоевский показался мне довольно старым. Но лишь
только заговорил, сейчас же стал моложе, и я подумала, что ему навряд ли более
тридцати пяти - семи лет. Он был среднего роста и держался очень прямо. Светло-
каштановые, слегка даже рыжеватые волосы были сильно напомажены и
тщательно приглажены. Но что меня поразило, так это его глаза; они были
разные: один - карий, в другом зрачок расширен во весь глаз и радужины
незаметно {Во время приступа эпилепсии Федор Михайлович, падая, наткнулся
на какой-то острый предмет и сильно поранил свой правый глаз. Он стал лечиться
у проф. Юнге, и тот предписал впускать в глаз капли атропина, благодаря чему
зрачок сильно расширился. (Прим. А. Г. Достоевской.)}. Эта двойственность глаз
придавала взгляду Достоевского какое-то загадочное выражение. Лицо
Достоевского, бледное и болезненное, показалось мне чрезвычайно знакомым, вероятно потому, что я раньше видела его портреты. Одет он был в суконный
жакет синего цвета, довольно подержанный, но в белоснежном белье (воротничке