Старая ведьма ни к селу ни к городу хихикнула.
– Рукопись как документ исключительной культурной ценности подлежит передаче, или в некоторых предусмотренных законом случаях, продаже государству. Это если вы сможете доказать, что владеете рукописью легальным образом – например, она досталась вам по завещанию. Но вы-то, конечно, захотите переправить ее за границу, на аукцион. Эх, надо было взять с вас больше. Шучу! – замахала она рукой на попытавшегося протестовать Фандорина. – Я вам гарантировала конфиденциальность и слово сдержу. Наука, которой я посвятила всю свою жизнь, обошлась со мной скверно, и я ничем ей не обязана. Но вы учтите вот что. – Экспертша хитро прищурилась. – Цена такого автографа сравнительно невелика – несколько тысяч долларов, даже если продавать по-черному, в частные руки. Но если бы у вас на руках была вся рукопись, тогда ого-го. Совсем другое дело.
Она выжидательно смотрела на собеседника. Даже приспустила очки – блеснули два недобрых водянистых глаза.
– Это собственность моего клиента. – Николас поднялся, бережно спрятал драгоценную страницу и заключение в прозрачную папку. – Ему и решать.
Бедный Рулет, думал он. Что с ним будет? Теперь на радостях уширяется до смерти. Как быть?
– Желаю успеха, Николай Александрович Фандорин, – сказала на прощанье Элеонора Ивановна с уже нескрываемым, хоть и мало понятным ехидством.
Ника ехидство заметил, но списал на старушечьи причуды. К тому же был озабочен сложной этической задачей: как бы не нарушить закон и в то же время не обмануть доверие клиента.
Спускался по лестнице, вздыхал. Проблема казалась ему очень трудной.
А между тем до столкновения с проблемой по-настоящему трудной магистру истории оставалось максимум минуты три.
Во дворе люто палило солнце, согнав со скамеек всех пенсионерок. Грязный голубь безнадежно тыкался клювом в пересохшую лужу, мимо протащилась собака с высунутым языком, и лишь стайка девчушек самозабвенно прыгала по расчерченному мелом асфальту. И жара им нипочем, а у кого-то вон сердечный приступ, подумал Николас, заметив припаркованный неподалеку реанимобиль.
Сел в свой раскаленный метрокэб, опустил стекла и включил вентилятор на полную мощность, чтоб поскорее продуть кабину. При повороте ключа ожил приемник. Это было «Автор-радио», новая станция, которая в перерывах между сводками дорожного движения крутила авторскую песню.
Женский голос страстно и печально запел под гитару: «Ты говоришь – она не стоит свеч – игра судьбы – темны ее сплетенья…»
Фандорин тронул с места.
Чтобы выехать в переулок, нужно было миновать арку. Попав из ярко освещенного двора в эту темную зону, Ника на всякий случай замедлил ход потому что почти ничего не видел. И слишком поздно заметил, как от стены отделилась узкая тень…
Нет, про отделившуюся от стены тень потом. Сначала нужно закончить с Элеонорой Ивановной Моргуновой, чтоб больше уже не возвращаться к этой неприятной во всех отношениях даме.
Через пол этак часика после того как ушел бестолковый дылда, в дверь 39-й квартиры позвонили.
Элеонора Ивановна долго не открывала, смотрела в глазок. Свет, что ли, на лестнице перегорел – темно там было, ничего не видно.
– Кто там? – наконец спросила она. – Я же слышу, как вы шуршите. Отвечайте, не то в милицию позвоню.
Тоненький голосок ответил:
– Открой, Лялечка. Это я, Светуся.{13}
Моргунова от неожиданности стукнулась лбом об дверь.
«Лялечкой» ее уже лет пятьдесят никто не называл. С тех пор, как умерла Светуся, ее сестра, – утонула в озере. Никого Элеонора Ивановна так не любила, как Светусю. Собственно, вообще с тех пор никого не любила.
И совершила потрясенная Лялечка невероятный поступок: сняла цепочку и открыла дверь. Нашло на нее что-то такое, будто не в себе сделалась.
Ну в самом деле, не держать же Светусю на темной лестнице?
Кто-то вошел из темноты, и пахнуло забытым ароматом – духами «Красная Москва», но ничего толком рассмотреть Моргунова не успела, потому что проворная рука сдернула у нее с носа очки, а без очков Элеонора Ивановна почти ничего не видела – семь диоптрий плюс глаукома.
Попятилась она, совершила два противоположно направленных действия: глаза сощурила в щелочки (чтобы хоть что-то разглядеть), а рот, наоборот, широко раскрыла (чтобы закричать).