Особенность Плевако как адвоката - не столько в скрупулезном разборе доказательств, не в логике изложения фактов, а в эмоциональном воздействии. Он обладал необыкновенным даром оратора, оратора божьей милостью. Плевако никогда не писал заранее своих речей, как Спасович, Андреевский и большинство других знаменитых судебных ораторов, и если не говорил экспромтом, то ограничивался тем, что в ходе процесса заносил на бумагу отдельные мысли, иногда намечал порядок речи, которого обычно не придерживался. В его речах «никогда не чувствовалось предварительной подготовки и соразмерности частей, - отмечал Кони. - Видно было, что живой материал дела, развертывавшийся передним в судебном заседании, влиял на его впечатлительность и заставлял лепить речь дрожащими от волнения руками скульптора, которому хочется сразу передать свою мысль… Его речи по большей части носили на себе след неподдельного вдохновения».
Вдохновение - это прежде всего искренность чувства, только оно порождает доверие аудитории к оратору. Можно овладеть антитезой, метафорой и другими риторическими приемами, но научиться вдохновению - нельзя. Современники Плевако, пытаясь осмыслить источник силы этого «чародея слова» с пришептывающим, совсем не «ораторским» голосом, нашли его в «интонациях, в подлинной, прямо колдовской заразительности чувства, которыми он умел зажечь слушателя». К сожалению, бумага - не магнитная лента, и мы лишены возможности услышать Плевако и оценить в полной мере его мастерство оратора, но прочесть Плевако - тоже не так уж мало, потому что Плевако был не просто оратор, он был честный и чуткий художник, правдивый бытописатель. Эти высокие качества не могли не предопределить острую социальную направленность многих его выступлений. Плевако, человек умеренных политических взглядов (в конце жизни он вошел в партию октябристов), участвуя в крупных политических процессах, а их было немало в его практике, всегда все-таки откликался на общественно-политические вопросы, волновавшие передовую общественность того времени. Так, свою речь в защиту 34 крестьян деревни Люторичи (1880 год), восставших против притеснений местного помещика и его управляющего, Плевако начинает с упрека прокурору, не пожелавшему объяснить суду истинную причину беспорядков:
«…но жгучий и решающий задачу вопрос не затронут, не поставлен смело и отчетливо. А между тем он просится, он рвется наружу: заткните уши, зажмурьте глаза, зажмите мои уста - все равно, он пробьется насквозь». И Плевако воссоздает страшную «картину послереформенного хозяйства», где «из мужика выбиралось все, что можно выбрать. А не вынесет, умрет, - что за дело. На пустое место найдется новый полуголодный…». Не надо искать подстрекателей к бунту среди крестьян - «Бедность безысходная… бесправие, беззастенчивая эксплуатация, всех и все доведшая до разорения, - вот они, подстрекатели!»
В полной мере Плевако как художник раскрывался по таким делам, когда было необходимо проникнуть во внутренний мир человека, постигнуть все нюансы его душевного состояния. Плевако обладал этой чудесной способностью, невозможной без истинной любви к людям. В одной из своих речей (по делу Замятиных) Плевако сказал: «Профессия дает нам известные привычки, которые идут от нашего труда. Как у кузнеца от работы остаются следы на его мозолистых руках, так и у нас, защитников, защитительная жилка всегда остается нашим свойством не потому, что мы хотим отрицать всякую правду и строгость, но потому, что мы видим в подсудимых по преимуществу людей, которым мы сострадаем, прощаем и о которых мы сожалеем».
В искренности этих слов убеждает публикуемая здесь речь Плевако, прекрасно демонстрирующая все грани его таланта. Не затрагивая в речи ни одного правового вопроса (это задача присяжного поверенного И. Т. Саца), Плевако берет на себя, по его скромному выражению, «бытовую сторону дела», то есть самое сложное - исследование сокровенного в отношениях двух людей: убийцы и его жертвы. Перед нами во всей полноте разворачивается трагедия любви слабого человека к духовно надломленной женщине, очевидно психопатической личности, вовлекшей Бартенева в свои смертельные игры. Образ Бартенева, сначала безликий и непонятный, с каждым словом Плевако обретает законченные черты «несчастного Бартенева», вызывающего горячее сочувствие.