Висновская более, чем кто-либо другой, не годна была к роли руководителя, нуждалась, наоборот, в контролирующей заботе о себе. Ее сценическими эффектами воспитанная фантазия развила в ней привычку переносить в действительную жизнь театральные формы: блеск, бьющий в глаза наряд, трагические позы она не оставляла и дома.
Оттуда же перенесла она в частную жизнь свою любовь к разговорам о смерти. Ведь на сцене это так хорошо выходит, так обаятельно действует на зрителя, так интересна бывает артистка, когда в роли Офелии или Дездемоны, в цветах или вся в белом, появляется она перед зрителем за несколько минут до своей смерти. А затем, утонувшая или убитая, она по окончании пьесы под шум залы вновь выходит и принимает лавры и рукоплескания…
Вот эту-то эффектную, театральную смерть - не страшную, красивую, любила Висновская и пугала ею своего обожателя, драпируясь в знакомые фразы.
А Бартенев именно этого и не понимал.
Она была для него идеалом, и каждое слово ее он принимал на веру, принимал серьезно, не обсуждая и проникаясь глубоким уважением. Мало-помалу она приучает его, и он проникается ее идеями; он сам начинает думать и говорить о смерти и запасается ядами и револьвером. Но он делает это не для эффекта, не для рисовки, а серьезно. Он делается в ее руках полнейшим автоматом; он повинуется ей слепо. Она велит достать и принести яд - он исполняет. Она требует револьвер - он приносит.
Я убежден, что две отмеченные свидетелями сцены с револьвером были плодом этого диссонанса в отношениях к орудиям смерти Висновской и Бартенева. Она играла - он жил.
Раз он приложил револьвер к своему виску и ждал команды; но Висновская, довольная эффектом, удержала его, иначе он бы кончил с собой; довольно было одного: «Что будет со мной, когда у меня, одинокой женщины, найдут самоубийцу».
Другой раз револьвер был приложен уже к ее виску. Случай этот знает Мишуга. Легко убедиться, что это было не нападение Бартенева на Висновскую. Если бы это было так, то крик неожиданности и испуга привлек бы к ней сидевшего в соседней комнате Мишугу; но мы знаем, что она вышла к последнему с пистолетом в руках, и только некоторая бледность ее говорила о том, что она взволнована.
Можно себе представить эту сцену так: в разговоре о смерти, в сотый раз повторяя свою любимую тему, Висновская сказала ему: «Если любишь, убей меня и докажи любовь». Раб ее слов сейчас же поднял на нее револьвер. Эта решимость взволновала ее, но так как она была вызвана ее приказом, а не была неожиданной выходкой, то Висновская не кричала и не звала на помощь.
На этом кончим историю их отношений до 26 марта. Перейдем к этому дню, так как, по словам Бартенева, с этого дня их отношения существенно изменились.
Так ли это?
Есть серьезные данные, свидетельствующие, что мы можем верить Бартеневу и в этом: 26 марта 1890 года между Бартеневым и Висновской происходит обмен кольцами. Бартенев говорит, что в этот день она принадлежала ему. Свидетели нам говорят, что с этого дня их отношения стали нежнее и лучше. Свидетельница Штенгель слышала разговор на «ты», и это «ты» имеет важное значение. Уже из одного чувства стыдливости женщина не скажет мужчине «ты» при посторонних. Она начинает говорить так только наедине с ним, но это становится привычкой, и если при посторонних нечаянно прорвется это неосторожное «ты», то оно имеет многознаменательное значение. Правда, среди артистов принято говорить друг другу «ты», но ведь Висновская сказала это слово не товарищу по сцене, не артисту, а Бартеневу.
Однако есть предположение и противоположного свойства: говорят, что до самого дня убийства Бартенев был чужим Висновской. Поэтому объяснение Бартенева нуждается еще в подкрепляющих данных; оно нуждается в них и потому еще, что установка взгляда на этот момент важна для понимания момента самого преступления.
Висновская, по моему мнению, могла незаметно приучить себя к Бартеневу. Ведь он один относился к ней с уважением, которого не было у других; он так долго страдал; он, по словам его, ей сказанным, не по своей воле не может быть ее мужем; он не на словах, а на деле готов был расстаться с жизнью, если она не будет его подругой. Это дало место состраданию, жалости к нему, а эти чувства часто с успехом заменяют то, которое она не могла воспитать в себе.
Различие этих двух чувств от любви - некоторая снисходительность к предмету сожаления в противоположность уважению, какое внушает тот, кто вселил любовь. А к этому нас и приводит свидетельство г. Залесского, умевшего со всей тонкостью художника подметить очень важные черты в отношениях Висновской и Бартенева, в период с 26 марта по день преступления: раз он заметил, что цифровые даты, сказанные ему Висновской, сообщившей о своем намерении уехать за границу, в сроках отъезда и в продолжительности его совпадали с цифровыми датами, сказанными ему Бартеневым, говорившем о распоряжении своим временем. Это навело его на мысль, что у Бартенева и Висновской - общие интересы, общие планы на жизнь. Другой раз, когда по случаю какого-то литературного праздника Залесский предложил и Висновской участие в обеде, она, по его словам, робко и смущенно, но как-то нежно и заискивающе спросила его: «А можно со мной быть и моему гусарику?…, что убедило его, Залесского, что он ей не чужой, не посторонний, а уж свой, близкий человек.