Фабиан, шагая по Кенигс-аллее, поравнялся с «Дубом Ратенау». Два венка висели на нем. На этом углу убили очень умного человека. «Ратенау должен был умереть, — сказал ему однажды писатель национал-социалист. — Причина — его наглость, он был евреем и захотел стать немецким министром иностранных дел. Вы представьте себе, что во Франции колониальный негр претендовал бы на Кэ-д'Орсэ, вряд ли это устроило бы французов».
Политика и любовь, честолюбие и дружба, жизнь и смерть — ничто не трогало Фабиана. Один на один с собою он шагал по ночной улице. Над Луна-парком взвился к небу фейерверк и пестрыми огненными снопами посыпался вниз. Но на полпути к земле снопы растаяли, бесследно исчезли, и новые трескучие ракеты заполонили воздух. У входа в парк висела афиша: «Фернандо, чемпион мира в танцевальном марафоне, перекрывает свой собственный рекорд. Он намерен танцевать 200 часов подряд. Вино только по желанию зрителей».
Фабиан зашел в пивную рядом с железнодорожным туннелем Халлензее. Разговоры сидящих за столиками показались ему полнейшей бессмыслицей. Маленький иллюминированный цеппелин, со светящейся рекламой шоколада, пролетел над его головой по направлению к центру города. Поезд с освещенными окнами промелькнул под мостом. Автобусы и трамваи длинной цепью растянулись по улице. За соседним столиком человек с нависающим на воротничок затылком отпускал какие-то шутки, а женщины, сидевшие с ним, визжали, словно им под юбку забрались мыши.
«Зачем все это?» — подумал Фабиан, быстро расплатился и пошел домой.
На столе лежало несколько писем. Это вернулись его заявления о приеме на работу. Нигде ни одной вакансии, сообщали ему с «глубоким сожалением». Фабиан умылся. Лишь спустя несколько минут он поймал себя на том, что неподвижно сидит на диване, прижимая к мокрому лицу полотенце, и из-под него тупо смотрит на ковер. Он вытер лицо, отшвырнул полотенце, лег и заснул. Свет горел у него всю ночь.
Глава двадцатая
Корнелия в автомобиле
Тайный советник ничего не знает
Фрау лабуде теряет сознание
Когда на следующее утро Фабиан проснулся и увидел, что в комнате горит свет, он не сразу вспомнил события вчерашнего дня. Он чувствовал себя разбитым и несчастным, но еще не знал почему. Он закрыл глаза, и только теперь его горе ясно представилось ему. Все случившееся внезапно— точно с улицы в окно швырнули камень — всплыло в памяти. Он снова знал то, что на время стерла усталость: боль, зародившаяся в подсознании, словно падала куда-то вглубь, росла и преображалась в падении, и также возрастал удельный вес этой боли, что лавиной обрушивалась на сердце Фабиана. Он повернулся к стене и закрыл уши руками. Вдова Хольфельд принесла ему завтрак и, хотя в комнате горел свет и Фабиан лежал не в постели, а на диване, никакого скандала не устроила. Она поставила поднос на стол, выключила электричество и вообще вела себя как сестра милосердия в больнице.
— Примите самое искреннее мое соболезнование, — сказала она, — я только что все прочитала в газете. Для вас это тяжелый удар. А родителям-то каково! — В голосе ее звучало искреннее участие и теплота. Это было уж слишком.
Он справился с собой и пробормотал:
— Спасибо.
Фабиан лежал, покуда она не вышла из комнаты; потом встал и быстро оделся. Ему необходимо повидать тайного советника. Со вчерашнего вечера его терзало одно подозрение, без всяких видимых причин, становившееся все более мучительным. Ему необходимо в университет. Не успел он выйти, как к дому подъехала роскошная машина.
— Фабиан! — крикнул чей-то голос. Это была Корнелия. Она махала ему из машины. Когда он приблизился, она вышла.
— Бедный мой Фабиан, — проговорила она и погладила его руку. — Я не могла дождаться вечера, и он дал мне свою машину. Я явилась некстати? — Корнелия понизила голос. — Шофер слушает нас, — и уже громче спросила: — Куда ты собрался?
— В университет. Он покончил с собой потому, что его работу отклонили. Я должен поговорить с тайным советником.