Своры Гончих стекались к Фулгриму, греясь в его сиянии. Они почувствовали, что среди них появился более крупный хищник, и пресмыкались перед ним, равно как мутанты и пробиркорожденные. Здесь, на нижних палубах, клон собирал личную армию. Он бродил взад-вперед в недрах звездолета, словно единственный лучик света в темноте, на протяжении нескольких недель. Целые племена мутантов поклонялись ему или, по крайней мере, знали о нем.
Сейчас казалось смешным, как этого не замечали те, что считали себя здесь хозяевами. С тех пор как они покинули Гармонию, Благодетель и его враги вели скрытую войну за контроль над кораблем, а все это время его постепенно прибирал к рукам Фулгрим: палубу за палубой, одну прослойку мутантов за другой. Вел завоевание через разговоры. Через сострадание. Коварный, как любая чума.
Скоро наступит решающий час, момент, когда пора показать клыки и ножи. Уцелевшие склонятся перед волей победителя. Это единственно правильно и справедливо. Она спрашивала себя, что скажет Благодетель: ведь это не его решение, пусть оно и послужит его интересам. Накажет ли он их — ее — за непослушание? Или поблагодарит?
Фулгрим довольно заурчал и потянулся в пылающую утробу станка. Внутри зашипело, когда он вытащил готовое изделие из охлаждающей формы. Меч, который он достал, был далеко не изящным, напоминая мясницкий нож или фальшион, изготовленный из металлического лома. Чтобы поднять такой, ей бы пришлось взять его обеими руками. Примарх же орудовал им с изяществом, невероятным для формы оружия.
— Что теперь? — спросила Игори, щурясь от жара, пышущего от его творения.
— Теперь? — Фулгрим взмахнул клинком и улыбнулся. — Теперь, дорогая кузина, мы идем на войну.
Рамос, Бык VIII миллениала, уловил сигнал, запульсировавший в нитях из призрачной кости, что пронизывали его тело. Сотня голосов песней прокладывала себе путь через подизмерение, с которым он теперь был связан навечно. То было предупреждение — или крик радости. Трудно что-либо утверждать наверняка, когда речь заходит о демонах.
— Ты слышишь их, брат? — прорычал один из какофонов. — Нерожденные заговорили.
— Слышу, Эскуор. Они шепчут, что невольники восстанут, и хозяева будут низринуты, встретившись на войне. — Он сжал руку в латной рукавице, искажая звук.
— Не следует ли нам вмешаться?
Рамос посмотрел на второго шумового десантника:
— Чего ради? У нас есть наша задача, и она намного важнее. Пусть занимаются своей мелочной враждой. Мы же участвуем в конфликте куда более грандиозном, чем они могут представить.
Он повернулся и направил свой голос в рощу, тем самым придавая форму призрачной кости. Эскуор и остальные его братья тоже присоединились к нему: каждый пел собственной публике из волнистых корней и ветвей, и этот диссонанс вызывал распространение странной материи подобно раковой опухоли.
Психокость внутри них гармонировала с той, что проросла через корпус, тем самым порождая изысканный замкнутый круг. Песня никогда не прекращалась, бесконечно струясь по затвердевшей варп-энергии и наполняя какофонов ее отголосками. Снова и снова она курсировала по этой петле, становясь вдвое громче с каждым циклом. Песня совершенствовалась с каждой новой нотой, становясь все более похожей на ту, какой она должна была быть.
Очень скоро он и его братья даже могут слиться с ней, как хормейстер Элиан много веков назад. Он пропел им путь к коварным эльдарам — путь, по которому они шли и сейчас. Элиан был поглощен песней, съеден изнутри ее мощью. То была протопеснь. Расщепляющая песнь. Песнь, что могла расколоть Вселенную или спасти ее. Песнь рождения и смерти.
То была песнь Слаанеш, начатая в день зачатия Темного Принца и с тех пор непрерывно исполняемая избранными хорами. Начали ее когда-то альдари, и их призраки до сих пор пели ее в глубине Паутины. У Рамоса и его братьев тоже была в ней своя партия. Они добавили свои голоса к хору мертвых, потерянных и проклятых, разделенных во времени. Участники вселенского ансамбля пели в абсолютной гармонии друг с другом, несмотря на огромные пропасти бытия, разделявшие их, разграничивавшие прошлое, настоящее и будущее. Они пели, чтобы Темный Принц существовал в самом начале и продолжал существовать до самого конца. Пели, чтобы солнце могло взойти завтра и неизменно вставало вчера.
Если бы песня затихла, Слаанеш мог перестать существовать. А без Слаанеш не могла длиться и сама песня, словно ее никогда и не было. Рамос не мог себе этого представить, и его разум отгораживался от столь чудовищной фантазии. Не будь песни, он бы никогда не сломал Лунные ворота, а Фулгрим никогда не взял бы в руки лаэранский клинок.