Он крепко сжал искусственную руку, чувствуя, как она рвет его изувеченную плоть. Когда изношенные шестерни зажевали тонкие пряди чужеродной ткани, растущие меж кабелей и поршней, рука начала искрить. Она все время ныла, и боль распространялась по организму, словно вторгшаяся армия. Старший апотекарий сделал все, что мог, но гниль проникла слишком глубоко. Она приносила боль, но мука шла на пользу. Помогала сосредоточиться. Сохранять бдительность, не поддаваться приходящим к нему несбыточным мечтам. Сопротивляться шепоту полу-незримых силуэтов, которые соблазном хотели увлечь его на кривые дорожки.
На мгновение на грани его восприятия проступили лица — андрогинные, бормочущие, хихикающие, рыдающие и скалящиеся, пробующие его на прочность. Разозленный, он сморгнул, и образы пропали. Боги были нетерпеливы. Они хотели, чтобы человек бежал, когда сам он предпочел бы идти.
— Вам придется еще подождать мою душу. Пока я сам не буду готов.
В следующий миг к нему подошел космодесантник в доспехах, исчерченных непристойными стишками на кемосианском наречии. Его звали Беллеф, и прежде он состоял в CCXIV миллениале. Единомышленник Савоны. Или раньше был таковым. Трудно сказать. В нынешнее время стороны меняли как перчатки.
— Значит, нас пощадили? — спросил воин, беззвучно стуча пальцами по рукояти меча.
Мерикс горько рассмеялся.
— Тебе бы следовало уже усвоить, брат. — Он покачал головой и направился к рассыпающемуся валу. Именно там предстояло провести децимацию. — Среди этих жестоких звезд нет такого понятия, как милосердие.
Глава 4: Замок и ключ
Фабий шагнул в тускло освещенный коридор, сопровождаемый стаей пробирочников. Сбившиеся в толпу существа сопели и тихо роптали на собственном языке, наличие которого вызывало у Фабия некоторую озабоченность. Он не рассчитывал, что они когда-нибудь заговорят. Он вообще не закладывал в них способность к биокоммуникации. Тем не менее они взаимодействовали. И так продолжалось веками.
— Жизнь находит путь, — пробормотал апотекарий себе под нос, вспомнив давнее правило: жизнь сохранится, какие бы враждебные условия для нее ни создала Вселенная. Пробиркорожденные превосходили его ожидания, стали чем-то большим, нежели он хотел. Чем-то великим. Одного этого уже было достаточно, чтобы убедить его в правильности избранного пути. Что бы ни случилось, его творения выживут. Эта мысль принесла ему некоторое успокоение.
Один из пробирочников булькнул предупреждение, на что Фабий кивнул с улыбкой:
— Да, я знаю. Они следили за нами от последней переборки. Твои сородичи весьма осторожны и наблюдательны. Мы все должны быть такими, чтобы выживать в Галактике.
Фабий чувствовал на себе взгляды своих детей. Этот коридор когда-то использовался для перевозки тяжелых грузов в верхние трюмы и потому был просторнее большинства прочих; поверху шел густой полог из трубопроводов, кабелей и вентиляционных шахт. Пластины корпуса здесь выгибались, как неровные стены каньона, разливая по палубе глубокие лужи теней. Он подметил ряд светильников, которые выглядели самодельными.
Трубы над ним скрипели и шуршали, из их переплетения доносился кроткий смех, похожий на детский. Фабий остановился и посмотрел вверх — по навесу сновали маленькие существа, наблюдая за ним глазами, которые ловили свет и отражали его.
— Сообщите ей, что я здесь, дети, — мягко сказал он, и неясные силуэты исчезли, словно испугавшись.
Он усмехнулся. Как и пробирочники, первые поколения его неолюдей не могли размножаться без его вмешательства. Но все изменилось. Более того, продолжало меняться. Эволюция в действии. Жизнь искала свой путь. В трюмах и отсеках, пустовавших в течение многих столетий, теперь звучали шорох голосов и крики младенцев.
На протяжении веков Фабий заселял своими новыми людьми пограничные миры по ходу вращения Галактики, подальше от центра Империума, чтобы никто не смог причинить им вред. После Парамара он стал осторожнее. Отныне его творения не могли править открыто, как там, не рискуя всем, что он пытался построить.
Во всяком случае, пока не могли.
Как только он подошел к тяжелой переборке, укрепленной совсем недавно — вероятно, во время переворота, — оптические датчики установленного над ней черепа-сервитора щелкнули и зажужжали, а из высохшего рта вырвался луч болезненно-зеленого света. Просканировав идентификационные знаки на боевом облачении старшего апотекария, сервитор установил его личность, и спустя несколько мгновений дверь со стоном открылась.