Максимиан, варвар по происхождению, в молодости — простой солдат, слыл человеком необразованным и стал императором только благодаря мощи своих легионов. Он был одарен необычайной физической силой, отчего его назвали Геркулесом.
Максимиан был скуп для других, расточителен до безумия для себя, отличался крайне порочными наклонностями и жестокостью. Он был огромного роста, плечист, рыжеволос; глаза его беспокойно бегали; грубые черты лица были обезображены выражением злобы и мрачной подозрительности. Один вид его внушал страх и отвращение. Все боялись его, кроме христиан, а христиане не боялись потому, что не боялись смерти.
Итак, в Латеранском дворце, в одной из самых великолепных и вместительных зал собрался совет и открылось заседание. Император восседал на троне из слоновой кости, украшенном резьбою. Около него полукругом расположились сановники. У дверей стояли часовые, которыми командовал Себастьян. Сам он прислонился к одной из колонн залы и делал вид, что не обращает никакого внимания на происходящее, хотя ни одно слово не ускользнуло от него. Максимиану не дано было знать, что дочь его, Фауста, выйдет замуж за Константина, что Константин станет христианином и что эта самая зала, где теперь замышляли окончательную гибель христиан, превратится в храм, откуда и до сих пор раздается Слово Божие.
Прежде всего заговорили языческие жрецы; они уверяли, что боги разгневаны, что наводнения, землетрясения, вторжения в Римскую империю варваров, появление чумы свидетельствуют об их гневе. Каждый из них объявил, что всеми этими бедствиями римский народ обязан христианам, что христиане навлекли кары богов на всю империю. Оракулы, по словам жрецов, торжественно объявили, что они останутся безмолвны до тех пор, пока назорейское племя не будет истреблено. Дельфийский оракул сказал, что Справедливый запрещает ему говорить.
После жрецов философы и риторы произнесли длинные и туманные речи, из которых Максимиан не понял ни одного слова. В миллионный раз, при громком одобрении присутствующих, христиане обвинялись в самых ужасных преступлениях — что они режут и едят детей, поклоняются ослиной голове, отличаются самыми страшными пороками. Многие сами не верили тому, что говорили, но понимали необходимость такой лжи, чтобы натравить на христиан невежественную массу народа. Один из «ученых» представил свою трактовку истории христианства, спутав при этом Моисея и Аарона, выведших евреев из Египта; Саула с апостолом Павлом, и привел всех в ужас, когда произнес:
— Христиане и теперь покорны своим священникам и хотят, повинуясь им, разрушить империю, уничтожить форум и поднять руку на божественного императора!
Выслушав речь ученого, Максимиан сделал знак — все умолкли, и он произнес:
— Что касается меня, то я ненавижу христиан потому, что они в самом центре моей империи, в Риме, вздумали основать иную власть и не признают меня богом. Они почитают своих епископов и повинуются им беспрекословно. Я не хочу, чтобы в моей империи повиновались кому-либо иному, кроме меня, и потому не потерплю такой вредной секты!
Эти слова были встречены громкими криками восторга.
— Префект! — прибавил Максимиан, — ты обещал мне найти человека, который будет преследовать христиан, забыв о всякой милости и пощаде.
— Вот он! — ответил префект и подвел к трону Корвина, который стал на колени.
Максимиан пристально посмотрел на него и отрывисто сказал:
— Да, я думаю, что он годится для этого дела и убежден, что он блистательно исполнит возложенное на него поручение. Обратившись к Корвину, он продолжал:
— Помни, что я требую от тебя точного исполнения моих поручений. Я не хочу слышать об ошибках или неудачах. Когда мне хорошо служат, я хорошо плачу; когда мне служат дурно, я опять-таки плачу очень хорошо. Ступай и помни, что спина твоя заплатит мне за мелкие промахи, а голова — за большие.
У ликторов есть розги, есть и топоры.
Максимиан встал и намеревался удалиться, когда взгляд его упал на Фульвия, также присутствовавшего на совете в качестве главного доносчика.
— А, это ты! — воскликнул Максимиан, — подойди сюда, я хочу сказать тебе два слова.
Фульвий спешно подошел, изобразив на лице улыбку, хотя в душе испытывал неодолимый страх. Он знал, что император не расположен к нему, но никак не мог угадать причины такой неблагосклонности. Заключалась же она в подозрениях Максимиана относительно того, будто Фульвий подослан восточным императором Диоклетианом для слежки за Максимианом и сообщений, что тот делает на Западе. Из страха Максимиан принужден был выносить шпиона, но в душе ненавидел его.
— Перестань так сладко улыбаться и лицемерить, — сказал Максимиан Фульвию, — мне нужны не гримасы, а дело. Тебя прислали сюда как редкого сыщика, а я еще не видел твоего мастерства, хотя ты мне стоил немало денег. Теперь охота открывается; христиане — дичь, которую мы будем травить; покажи нам свое искусство. Смотри зорко, или я возьмусь за тебя и позабочусь о том, чтобы навсегда заклеить тебе глаза. Имения уличенных, если я вследствие особых обстоятельств не сочту нужным взять их себе, будут разделены между доносчиками. Ступай...
Все присутствовавшие не сомневались, что «особые обстоятельства» непременно найдутся.
XVI
Когда Фабиола возвратилась из пригорода в Рим, ее посетил Себастьян. Он счел нужным предупредить Фабиолу, что Корвин намеревается предложить ей руку, и для того установил контакт с ее рабыней Афрой. Фабиола презрительно улыбнулась, зная о репутации Корвина, о котором даже ее отец, столь неразборчивый в выборе знакомых, отзывается очень неодобрительно. Она поблагодарила Себастьяна за предостережение и участие.
— Не благодари меня, — сказал Себастьян, — я считаю своим долгом предупредить каждого человека об интригах, которые затеваются против него.
— Ты, вероятно, говоришь о друзьях, — сказала Фабиола, смеясь. — Согласись, что если бы тебе пришлось предупреждать каждого, то вся жизнь твоя прошла бы в оказывании услуг даром.
— Ну и что же? — ответил Себастьян. — Неужели за исполнение долга или за всякий честный поступок надо получать награды?
— Ты шутишь? — сказала Фабиола. — Неужели ты хочешь спасти от беды человека, который к тебе безразличен?
— Конечно, — сказал Себастьян серьезно. — Я сделаю то же самое и для врага. Я считаю это свои долгом.
Фабиола была изумлена и вспомнила изречение, прочитанное ею на клочке папируса. Себастьян высказал то, что не раз говорила ей Сира.
— Ты посещал Восток, — спросила она у Себастьяна, — не там ли ты научился этим правилам? У меня есть рабыня с Востока; я хотела отпустить ее, но она захотела остаться у меня и обладает редким сердцем и добротою. Она часто говорила мне то же самое, что и ты.
— Нет, я не был на Востоке, хотя правила эти пришли к нам оттуда. Еще ребенком, на коленях моей матери, я узнал их.
— Признаюсь, я сама считаю эти правила замечательными, но убеждена, что их нельзя осуществить на деле. Что же касается меня, то я разделяю мнение старого эпикурейского поэта, который сказал: «жизнь человеческая — пир; я его оставлю, когда буду сыт».
Себастьян покачал головою.
— Нет, по-моему не так, — сказал он, — жизнь не есть развлечение. Каждый человек, кем бы он ни был, родился для того, чтобы исполнить свой долг. Император и невольник имеют свои обязанности и должны их исполнить. После смерти начинается иная жизнь.
— Ты воин, и я понимаю твою мысль, — сказала Фабиола. — Если ты героически погибнешь на поле битвы, то оставишь славное имя в потомстве, и оно будет жить из века в век; оно не умрет никогда.