— Неужели все христиане колдуны? — спросил кто-то из толпы.
— Конечно колдуны, в этом и заключена их страшная сила. Посмотрите, каким почтением пользуются их жрецы, а почему? Все они колдуны. Заметьте, что у них установлено равенство между всеми: раб и патриций равны, а почему? Оба колдуны и, следовательно, обладают одинаковой силой.
— Какой ужас! — сказали одни.
— Как возмутительно! — прибавили другие.
— Какая низость! — закричали в один голос молодые щеголи.
— Раб и патриций равны! Да это безнравственно!
Теперь понятно, почему божественный император издал против них строгий, но справедливый эдикт, — сказал Фульвий.
— Они достойны самых суровых наказаний, верно, Себастьян?
— Фульвий пристально посмотрел на только что вышедшего из бани Себастьяна. Себастьян нисколько не смутился и холодно отвечал:
— Если христиане колдуны и преступники, если они злодеи и изменники, то они достойны наказания, но и в этом случае, по-моему мнению, им надо предоставить некоторые права.
— Какие же? — спросил Фульвий с иронией.
— Я бы хотел, чтобы те, которые обвиняют их, доказали, во-первых, их преступления, потом я бы хотел, чтобы обвиняющие их не были сами ни убийцами, ни ворами, ни развратниками, ни пьяницами. Что касается меня, я знаю, что несчастные христиане, которых так позорят, не виноваты ни в чем подобном.
Ропот негодования раздался в толпе. Фульвий покраснел от злости, но спокойный, светлый взор Себастьяна, его звучный голос, благородная осанка обезоружили его. Толпа, встретившая слова Себастьяна воплем негодования, тоже стихла Она почувствовала на себе то неотразимое влияние, которое всегда производят люди, говорящие правду.
Произнеся эти слова, Себастьян повернулся и тихо вышел из бань. Он шагал по улицам Рима, не видя и не замечая ничего. «Долго ли нам страдать? — думал он с горечью. — Долго ли выносить клевету и гонения, долго ли бороться с разъяренною толпою? Долго ли слышать обвинения от тех, которые не имеют ни малейшего понятия о нашем учении и о нашей вере, да и не хотят знать, кто мы такие?» В эту минуту он вдруг остановился, вынул из-под одежды какой-то кусок пергамента, прочел и в этот момент вышел за ворота Рима и невольно прошептал: «Боже мой! Опять? И долго ли еще?»
— Добрый человек, — сказал за ним тихий и кроткий голос, — что за дело, что нас еще топчут ногами и бросают в нас грязью? Потерпим еще.
— Спасибо, Цецилия, — сказал Себастьян, — устами твоими, как устами невинного младенца, говорит Христова мудрость. Спасибо тебе, ты поддержала падавший дух мой и пролила целительный бальзам на мое скорбевшее сердце. Но куда ты направляешься и почему ты так спокойна в этот страшный для всех нас день?
— Я назначена проводницею в катакомбы Калликста, — сказала Цецилия. — Если нам суждено погибнуть, помолись за меня; пусть я первая погибну.
Она хотела удалиться, но Себастьян остановил ее и поспешно начал ей что-то объяснять.
XX
Лечь спать после своего ночного предприятия ни Панкратий, ни сыновья Диогена не могли, ибо до зари они должны были вместе с другими христианами быть за литургией в домашней церкви. Это собрание должно было быть последним, ибо часовни и домовые церкви решено было по приказанию епископа и священников запереть и впредь собираться для молитвы в катакомбах. Тем из христиан, которые жили слишком далеко, разрешено было в случае опасности оставаться дома.
Тот же день был отмечен волнующей сценой. Христиане, зная, что наступила пора испытаний, прощались друг с другом. В церкви раздавались звуки поцелуев, плач и рыдания. Действительно, многим из присутствовавших не суждено было уже свидеться в этой жизни. Все плакали, все боялись один за другого, но никому не приходило в голову отступиться от своей веры; всякий просил у Господа сил перенести ожидаемые бедствия и страшную смерть или, что еще ужаснее, весть о смерти родных и близких.
Между тем Корвин велел как можно скорее сделать новую копию с эдикта и опять выставить его на Форуме. Он страшно боялся, что до Максимиана дошла весть об украденном ночью эдикте, и потому решился во что бы то ни стало отличиться в тот же день, чтобы загладить свою невольную вину. Корвин отправился в бани Антонина посоветоваться с Фульвием. Это было уже не первое их совещание в банях.
Они не замечали, что всякий раз, когда они разговаривали, Виктория, жена Кукумия, служителя при банях, почти не оставляла их; природная женская хитрость давала ей возможность убирать что-либо около них, оказывать или предлагать им какие-то услуги. Таким образом, она могла слышать многое, и замыслы Корвина и Фульвия не были для нее тайною. Узнав, что Корвин намеревается окружить катакомбы и проникнуть в них на другой день, она рассказала об этом Кукумию, а тот предупредил христиан.
Виктория подслушала, что Корвин решил нагрянуть в катакомбы, не откладывая до завтрашнего дня, и что Фульвий одобрил его план. Надо было во что бы то ни стало успеть предупредить христиан, которые (Кукумий знал это), считая себя в безопасности, должны были именно в эту минуту там собраться. Корвин мог захватить их всех разом.
Кровь стыла в жилах Кукумия при одной этой мысли. Но как предупредить? Кого послать? Кому довериться? Кукумий и жена его ни под каким предлогом не могли без позволения отлучиться и оставить бани. Пока Кукумий раздумывал, он увидел вошедшего Себастьяна, но ни обычаи, ни простая осторожность не позволяли ему, простому служителю, говорить с патрицием и офицером императорской гвардии.
Виктория, подавая одежду Себастьяну, приколола к изнанке его туники кусок пергамента, на котором было изложено очень безграмотно, но очень четко намерение Корвина. Себастьян из бань пошел в общую комнату, где, как мы уже знаем, принял участие в разговоре, защищая христиан от клеветы.
Выйдя из бань, он вдруг почувствовал, что к тунике у него что-то приколото. Он вытащил кусок пергамента, прочел его и быстро пошел к предместьям Рима. Встретив Цецилию, он остановил ее, отдал записку Виктории, просил идти скорее, прежде всего предупредив епископа о грозящей ему опасности. Цецилия поспешно пошла в катакомбы Калликста, в которых находились все христиане.
В ту же самую минуту Корвин, Фульвий и Торкват, служивший проводником, с двумя десятками солдат приближались к катакомбам Калликста с другой стороны. Корвин вместе с Торкватом и несколькими солдатами должен был караулить вход, чтобы любой христианин, успевший спастись от солдат, попался бы непременно в руки к Фульвию при выходе из подземелья.
Теперь попытаемся начертить план той части катакомб, где собирались христиане. К церкви вели два коридора, переходившие один в другой. Коридоры разделяли церковь и место моления женщин, поскольку в первые века христианства при богослужении мужчины и женщины должны были стоять отдельно.
Подойдя ко входу, скрытому в развалинах, Торкват без труда отыскал его. Нужно было спускаться под землю. По совету Торквата, солдатам приказали взять лампы; но они решительно отказались идти вниз без факелов. Им казалось, что свет факелов ярче и вернее осветит им дорогу, чем бледный свет лампы. Фульвий, не видя различия в том или другом освещении, уступил им. Солдаты зажгли большие смолистые факелы.
— Не люблю я таких поисков, — ворчал один старый солдат, — я поседел в сражениях, но бился всегда против врагов, тоже вооруженных. А это что такое? Лезть под землю, а там впотьмах они задушат тебя, как крота.
Эти слова подействовали на других солдат.
— Кто знает, сколько их там, — ответил один из них, — их, быть может, сотни, а нас всего-то навсего двадцать человек.
— Нам платят за то, чтобы сражаться с врагами, а не за то, чтобы лазить под землю, — сказал третий.
— И добро бы заставляли только сражаться с ними или хватать их, — прибавил другой, — я их не боюсь, будь их хоть сотни! Я боюсь их колдовства. Они, уже это известно каждому, все до одного колдуны.