– Кто сказал вам, что я в отчаянии, генерал? – тон Георгия Михайловича был под стать язвительной улыбке, искривившей на мгновение тонкие, почти совсем обесцветившиеся губы. В густом полумраке кабинета выражения глаз было не рассмотреть, но Зарецкий готов был прозакладывать свои погоны, что до них улыбка не дошла. – В ярости – да. Но не в отчаянии. Однако вся эта история пахнет настолько скверно, что…
Генерал понимающе кивнул. Поступившие рапорты складывались в совершенно фантасмагорическую картину, и глава СБ не очень‑то представлял себе, за какой из имеющихся в его распоряжении немногочисленных концов начать распутывать получившийся клубок. Точнее, концов хватало, но – на Кремле. Увы, где бы ни были сейчас «Москва» и ее пассажиры, Кремль в списках не значился.
Визит великого князя Константина Георгиевича в Бэйцзин прошел без сучка без задоринки. Все необходимые документы были подписаны, контакты налажены, личное знакомство с Лин Цзе состоялось. При этом граф Тохтамышев сообщил, что аудиенция продлилась чуть не вдвое дольше запланированного, а сигналы из Запретного города поступили самые благожелательные.
Кроме этого, Тохтамышев подкинул еще кое‑какую информацию. Информацию, которая, в принципе, понравилась и самому Зарецкому и, что немаловажно, императору. Становилось в достаточной степени очевидно, что третьего зайца стреляли не зря: судя по тому, как развивались события, очищенная от любых темных пятен биография могла понадобиться вдовствующей графине Корсаковой в любой момент. Уж чем‑чем, а легкомыслием Константин Георгиевич не отличался, давно и прочно усвоив разницу между минутным порывом и серьезным шагом. Сейчас, похоже, речь шла о втором. Вот только…
Легкий крейсер «Москва» благополучно стартовал от станции «Благоденствие», встроился в ордер сопровождения и начал разгон перед прыжком. Затем, примерно на середине разгона, корабль наследника престола внезапно ушел со связи. Далее регистраторы «Зоркого», «Быстрого» и «Смелого» зафиксировали серию взрывов по правому борту «Москвы», после чего крейсер резко ускорился, сменил траекторию и ушел в прыжок. По крайней мере, вероятность того, что в прыжок ушел именно корабль, а не его обломки, сохранялась. Но что произошло, оставалось пока загадкой.
Почти трое суток флоты Империи бороздили пространство и подпространство, пытаясь отыскать хоть какие‑то следы пропавшего крейсера. Обстановка в государстве накалилась до предела. И как будто мало было самого чрезвычайного происшествия, по всей стране наблюдался сейчас резкий всплеск ксенофобных настроений.
В Генштабе и Адмиралтействе нашлось немало тех, кто яростно обвинял в случившемся Небесную Империю. Им истерически вторили радикально настроенные СМИ. Пока еще удавалось удержать ситуацию под контролем, но с каждым часом голоса, требующие «адекватного ответа на преступление, совершенное против Российской Империи», звучали все громче. В результате император оказался в положении настолько сложном, что у него практически не оставалось времени на то, чтобы быть тревожащимся о судьбе старшего сына отцом.
– Поправьте меня, если я ошибаюсь, генерал, – Георгий Михайлович отвернулся от окна и побарабанил пальцами по раме за спиной, – но у меня создалось впечатление, что вы… не то чтобы не беспокоитесь. Просто надеетесь на что‑то. Есть у вас в рукаве какой‑то неизвестный мне козырь, который позволяет вам смотреть на ситуацию с некоторой долей оптимизма.
– Это правда, государь, – сдержанно кивнул Зарецкий.
– Ну так давайте, делитесь, – сварливо пробурчал император, решительно разворачивая взятый от стола стул спинкой к собеседнику и усаживаясь на него верхом.
Зарецкий не был знаком с Георгием Михайловичем, когда тот был в нынешнем возрасте Константина Георгиевича, но сходство между отцом и сыном было разительное. Интересно, эту манеру сидеть на стуле верхом, положив руки на спинку, а подбородок на руки, сын перенял у отца или отец – у сына?
– Ваше величество, упомянутый вами козырь действительно существует, однако он, увы, не имеет ничего общего с формальной логикой. И попробуй я оперировать этой информацией официально, меня в лучшем случае поднимут на смех.
– Мне не до смеха, Василий Андреевич, – покачал головой император. – Излагайте.
– Видите ли, – казалось, генерал изрядно смущен, – я взял на себя смелость задать один вопрос. Я спросил маленькую девочку, меньше года назад потерявшую отца и почувствовавшую его смерть, как себя чувствует ее мама.
– И что же вам ответила младшая графиня Корсакова? – Георгий Михайлович напрягся, его глаза загорелись, как у кошки, нацелившейся на канарейку.
– Младшая графиня Корсакова сказала, что маме трудно. И она очень, очень занята. Любой психолог скажет вам, что девочка просто не желает признавать очевидное, что потеря отца повлияла на ее способность рассуждать здраво, что… психологи вообще много чего говорят. Но я склонен верить Саше. Мертвым не трудно. Покойники бывают очень заняты только в страшилках, которые время от времени клепают наши производители сериалов. А Мэри… Мэри жива.
– Вы называете племянницу Мэри? Почему? – перебил Зарецкого император. Казалось, он искренне заинтересован в ответе.
– Графиня Корсакова не любит имя Маша. На Марию она худо‑бедно согласна, но Маша ее злит. Кроме того… знаете, что‑то подсказывает мне, что сейчас нам нужна – и действует – не Мария Александровна Корсакова, а Мэри Александра Гамильтон.
– Понимаю. Значит, вы полагаете…
Зарецкий развернул плечи и вытянулся почти по стойке «смирно».
– Если жива Мэри, можно с большой долей уверенности считать, что жив и Константин Георгиевич. А раз они живы, то и выбраться сумеют. Во всяком случае, я надеюсь на это. Больше‑то, строго говоря, не на что.
Генерал мысленно проклял свой язык, но было уже поздно: император ссутулился и зябко передернул плечами. Поднялся, украдкой держась за поясницу, на ноги. Слегка прихрамывая, прошелся по кабинету. Кивнул самому себе. Развернулся лицом к собеседнику.
– У нас мало времени, Василий Андреевич. Через неделю расширенное заседание Государственного Совета.
– Вы не хотите его перенести?
– Хочу. Но не могу. Ни ради каких целей я не стану нарушать мною же установленные правила, иначе чего будет стоить мое слово? Но времени, повторяю, мало. В Государственном Совете нет единства, и если Константин не объявится… не знаю. Может быть, удастся уговорить их подождать. А если нет? Работайте. Кого бы ни утвердил Совет в качестве моего преемника, этот человек получит чистую Империю. А наша с вами задача состоит в том, чтобы на троне не оказался недостойный.
Зарецкий немного помялся.
– Разрешите вопрос, ваше величество?
– Слушаю вас.
– Относительно генерала Тихомирова… продолжаем?
Император помрачнел еще больше, хотя секунду назад казалось – больше уже некуда. Переплел пальцы, хрустнул суставами. Отвернулся от собеседника и совсем тихо выговорил:
– Продолжаем. Только… я вас прошу, генерал… Иван все‑таки сын мне…
– По мере оперативной возможности, ваше величество.
Георгий Михайлович резко развернулся на каблуках и вплотную подошел к Зарецкому, обжигая того огнем, полыхавшим в совсем молодых глазах.
– Ты сам‑то понял, Василий Андреевич, что только что сказал?
Зарецкий не дрогнул.
– Я сказал: «По мере оперативной возможности», государь.
Взгляд императора потух так же быстро, как вспыхнул. Седой, нездоровый, усталый человек помедлил, собираясь с силами, и, отчетливо выговаривая каждое слово, отчеканил:
– С Богом, генерал.
Константин маялся. Человек весьма деятельный, все последние годы он имел ровно столько досуга, чтобы хватило времени пожаловаться на отсутствие оного. Сейчас же он который день кряду был, как сказал бы Терехов, не при делах.
Принимать активное участие в восстановлении функций поврежденного корабля он не мог: в таких вопросах единственная помощь, которую может оказать дилетант – не путаться под ногами у профессионалов.
Работать с документами тоже не получалось: мешало перманентное присутствие в непосредственной близости двух регулярно сменявшихся охранников. Парни изо всех сил старались быть незаметными или, по крайней мере, ненавязчивыми. Но до уровня Марии, в случае надобности сливавшейся с окружающей обстановкой до полной невидимости, им было далеко.