— Дорогой Федерс, мы должны стараться прожить свою жизнь преданно, скромно и самоотверженно, — умиротворяюще проговорил Ратсхельм.
— Чепуха! — оборвал его Федерс. — Мы должны смотреть на мир открытыми глазами и видеть его таким, какой он на самом деле, вместе с грязью, кровью и гноем! Видеть дальше своего горизонта — вот в чем дело. Там, за высотой 201, находится Берлин — и почти каждую ночь там умирает несколько тысяч людей. Их разносит на куски, они сгорают, задыхаются, истекают кровью. И за несколько сот километров проходит Восточный фронт. В то время как мы расцеловываем ручки и вежливо улыбаемся, там подыхают тысячи людей, раздавленные гусеницами танков, испепеленные огнеметами, а мы любуемся собой, своей изысканной воспитанностью.
— Вы ожесточены, капитан Федерс, — произнес Ратсхельм, — и я вас хорошо понимаю.
— Если вы сейчас еще начнете намекать на мою честь, то я скажу вам все, что я о вас думаю.
— Да у меня и в мыслях не было этого, — поспешил заверить его Ратсхельм. — Я просто намеревался высказать свою точку зрения. Но иногда бывает действительно очень трудно иметь с вами дело.
— Жаль, что только иногда, — сказал Федерс. — Я ведь всего-навсего слабый, усталый человек, которому все опротивело. А самое главное — я не Крафт: наш друг даже на ходу может спать. Или вы, может быть, натура глубокомыслящая?
— Глубокомыслие меня особенно не волнует, — сказал обер-лейтенант, — я в общем-то сужу больше по мелким признакам. Помните? Эта девица, Барбара, смеялась!
— Точно! — повеселел вдруг Федерс. — А я чуть было не забыл! Малютка ликовала, как неповоротливая кухарка, которую ущипнули за задницу.
— Не понимаю, — огорошенно сказал Ратсхельм, — если я не ошибаюсь, то господа ведут речь о фрейлейн Барбаре Бендлер-Требиц, племяннице госпожи Фрей. Она смеялась, ну и что же, что здесь такого?
— Важно, почему она смеялась, — объяснил Федерс. — Она смеялась потому, что наш друг Крафт действительно ущипнул ее за задницу.
Ратсхельм с ужасом вымолвил:
— Как вы могли такое сделать, господин обер-лейтенант Крафт? Я считаю ваши действия в этом доме исключительно вульгарными!
— Конечно, — промолвил Крафт, — пожалуй, вы правы. Но малютка была рада этому! В этом доме. А это показательно. Вы не находите?
«Не согласен», — сказал генерал. Больше ни одного слова…
Майор Фрей, герой многих битв, светский человек, почувствовал себя погибшим. Отказ генерала в такой резкой форме мог повлечь за собой совершенно немыслимые последствия. Генерал всегда казался недосягаемым, но таким резким и сдержанным Фрей его еще не знал.
— Боюсь, что я только что совершил непоправимую ошибку. И виноват в этом обер-лейтенант Крафт, — глухо произнес майор.
— Я чувствовала, — с триумфом сказала его жена, — что этот человек не приносит людям добра.
— Возможно, что ты и права, — с беспокойством возразил майор, — но было бы лучше, если бы ты не вмешивалась в это!
И он стал мысленно искать выход.
— Но ты же знаешь, из каких побуждений я это делаю, — удивилась она, — и до сих пор ты всегда соглашался со мной.
— Возможно, это было ошибкой, — глухо промолвил майор. Он все еще мучительно, до боли в голове, пытался найти выход, но быстро понял, что это бессмысленно. Он избегал смотреть на жену, которая так разочаровала его на этот раз.
Его взгляд беспокойно скользил по ковру с розами. Он был недостаточно внимателен к жене. Он должен был лучше знать особенности ее характера. Она была слишком чувствительна относительно некоторых вещей. Часами она могла говорить о болезнях, ранениях и смерти, но иногда одно-единственное прикосновение почти лишало ее рассудка.
При этом она была благородна, очень благородна — майор был убежден в этом. В том деликатном вопросе она любила нежность, романтичность, рыцарскую преданность, нежную музыку, услужливое ожидание пажей. Мимоза! Но достойная уважения, необычайного уважения. Ей не хватает, и основательно, чувства реальности. Черт подери! Офицеры ведь не миннезингеры, не говоря уж о Крафте, из-за которого он сел в лужу.
— Фелицита, мне кажется, тебе не следует слишком уж усердствовать в роли бедной, добродетельной овечки — особенно когда ты сталкиваешься с жестокой действительностью. Бог мой, да пойми ты наконец: военная школа — это ведь не теплица для нежных сердец.
Фелицита посмотрела на своего мужа, как на батрака, который вторгся в ее покои. Она величественно подняла свой овечий нос и заявила:
— Это не тот тон, которым следует со мной говорить, Арчибальд.
— Ах, оставь! — возразил он; Фрей еще находился в шоковом состоянии, в которое привел его своими словами Модерзон. — Если бы ты не влезла со своим дурацким сексуальным комплексом, мне бы не пришлось выслушивать этот резкий отказ генерала.
— Мне жаль тебя, — сказала она, — и мне очень прискорбно, что ты стараешься свалить на меня свою несостоятельность.
Овечий нос поднялся еще выше, стал еще более величественным, описал поворот на 180 градусов и был вынесен из комнаты. Убедительная картина гордого негодования. Дверь захлопнулась, и майор остался один.
«Этот обер-лейтенант Крафт, — подумал майор с раздражением, — не только ставит под угрозу мою семью, из-за него у меня могут быть теперь неприятности с генералом. К черту этого Крафта!»
8. Фенрихи заблуждаются
— Достать ручные гранаты — новенький идет! — резко крикнул один из фенрихов. — Точите штыки и самописки, ибо на карту поставлено все! Идиоты и самоубийцы — на фронт, солдаты — в укрытия!
Кричавший оглядел всех, ожидая одобрения. Однако никто не смеялся. На остряков в данный момент спроса не было. Новый офицер-воспитатель мог стать новой главой на курсах — возможно, даже абсолютно новым началом. Это наводило на размышления.
Фенрихи учебного отделения «Хайнрих» поодиночке и небольшими группами входили в классную комнату № 13. Они садились на свои места, открывали портфели и раскладывали перед собой блокноты для записей. Все это делалось механически, уверенными движениями, как навертывание болта на какой-либо фабрике, как поворот рычага после сигнала к началу работы.
До сих пор все было точно регламентировано: подъем, утренняя зарядка, умывание, завтрак, уборка помещений, приход на занятия. А вот начались осложнения; могло случиться непредвиденное, возможно, могло произойти невозможное — каждый неверный ответ мог привести к плохой оценке, каждое неверное движение — к отрицательному замечанию.
— Внимание! — закричал фенрих Крамер, назначенный командиром учебного отделения. — Нового зовут Крафт, обер-лейтенант Крафт! — Он узнал его имя от писаря начальника потока. — Его кто-нибудь знает?
Никто из курсантов его не знал. Они потратили больше чем достаточно времени, чтобы познакомиться с прежним офицером-инструктором, преподавателем тактики, начальником потока, начальником курса, то есть со всеми теми, кто имел решающее слово при их производстве в офицеры. Остальные их не интересовали.
— Не позднее чем через час, — заявил с чувством превосходства фенрих Хохбауэр, — мы будем точно знать, как нам себя вести. До тех же пор я советую быть крайне сдержанными. И чтобы никто не поспешил подлизаться к новому.
Это был не только совет, это было предупреждение. Курсанты из окружения Хохбауэра закивали головой. Требование это было весьма обоснованным: не рекомендуется встречать начальника с наивной доверчивостью, если этот начальник имеет своей задачей подвергнуть вас строгой, многонедельной, интенсивной проверке.
Фенрихи учебного отделения «Хайнрих» в это утро были необычно смирными. Они беспокойно ерзали на своих местах и с опаской поглядывали в сторону доски, возле которой стоял стол ведущего урок офицера.
За средним столом переднего ряда сидел фенрих Хохбауэр. Рядом с ним было место командира учебного отделения из числа обучающихся. Оба тихо перешептывались. Хохбауэр давал Крамеру, советы, Крамер одобрительно кивал.