— Садитесь, Эльфрида, — пригласил капитан.
— Моя фамилия Радемахер, — ответила девушка.
— Ну что же, пожалуйста, фрейлейн Радемахер, — прорычал он. Ему хотелось разделаться с этой бабой. Некоторые вещи можно было в его положении позволить себе только один раз. — Фрейлейн Радемахер, — промолвил Катер, достав из большого ящика письменного стола стакан вина и отхлебнув из него, — в последнее время вы часто отлучаетесь из казармы и поздно возвращаетесь в свое общежитие.
— Это мое личное дело, господин капитан, — твердо ответила Эльфрида.
— Не совсем так, — возразил капитан и вновь подкрепился большим глотком вина. — Совершенно не безразлично, где, при каких обстоятельствах и с кем вы проводите время. И, поскольку здесь я за вас отвечаю, вы должны разрешить мне заботиться и о вас, и о том молодом человеке, с которым вы встречаетесь.
— Откуда вы это взяли? — спросила Эльфрида.
Катер про себя ухмыльнулся. Ему было хорошо известно, откуда он это взял, поскольку в этот день, последние минуты которого уже истекали, произошли три события, предостерегавшие его и заставлявшие спешить. Первое: его подчиненная, эта Радемахер, осмелилась вмешаться в его личные дела. Второе: генерал потребовал от него итоговый доклад о работе. Третье: старший военный советник юстиции Вирман прислал ему личное письмо с предупреждением.
— Я питаю к вам симпатию, фрейлейн Радемахер. И даже там, где, казалось бы, мне совсем нет дела, в отношении вашего старшего лейтенанта, этого, как его… Крафта, я тоже принимаю участие. Он мне нравится, и мне, право, жаль, что он не отвечает мне взаимностью.
— Это меня совершенно не касается, — возразила Эльфрида.
— Поверьте мне, — продолжал Катер, сделав вид, что он не обратил внимания на ее слова, — ему в его положении очень нужны искренние друзья. Я знаю по меньшей мере двух человек, которые его распяли бы живого.
— Кажется, мне теперь известен и третий.
Капитан Катер, польщенный, улыбнулся.
— Не совсем верно, — возразил он. — Понятно, я могу многое, если захочу. Но зачем мне это, если речь будет идти о моем друге? С другой стороны, как офицер, я имею моральный долг. Например, я могу подать рапорт, если мне известно о нарушении этики и морали кем-либо из офицеров. Знаю ли я об этом? Иногда эти факты мною просто забываются, иногда я их не принимаю во внимание, поскольку они касаются моих друзей. Но я должен точно знать, кто является действительно моим другом и кто нет.
— Зачем вы говорите мне все это? — спросила Эльфрида. — Скажите об этом обер-лейтенанту Крафту.
— Послушайте, милое дитя, — вкрадчиво продолжал капитан Катер. — Я хочу быть с вами совершенно откровенным. Здесь нас никто не слышит. Итак, ваш обер-лейтенант Крафт немного экспансивный парень. Это мне совершенно ясно. Я не могу вести с ним прямой, откровенный разговор. Он схватит меня и попытается задушить, и поэтому я решил подключить для этого вас. Вы все это расскажете ему, поскольку в полном объеме я ему сказать все это не могу. Но если, при всех условиях, мои предупреждения не подействуют, я, как вы, вероятно, догадались, ни о чем не говорил, ни о чем. Понимаете? В этом случае я с вами говорил только о служебных делах, и ни о чем другом. Но может быть, вы, как любовница обер-лейтенанта Крафта, пожелаете по-иному интерпретировать мою беседу с вами и дать ей огласку? В таком случае оба вы попадете в такую кашу, заваленную вами же самими, что ваш Крафт сломает себе шею. Это я вам гарантирую.
— Я понимаю, — сказала Эльфрида уже мягче. Она подумала о том, что произошло этой ночью. Если история с ревнивым железнодорожником дойдет до Катера, то это будет целый поток воды на его мельницу.
— Ну вот, — с удовлетворением промолвил капитан. Считая, что всякая маскировка теперь уже излишня, он достал из ящика стакан и бутылку и поставил их на стол. — Зачем ходить вокруг да около, если речь идет о совершенно ясных делах.
— Хорошо, — согласилась Эльфрида Радемахер, — я с ним поговорю.
— Имейте в виду, милое дитя: этот Крафт должен выложить карты на стол. Я хочу знать, в каких отношениях находился генерал с лейтенантом Барковом и особенно с матерью Баркова. Он должен это выяснить. Не попусту же он часами проводит с нею время. Что мне потребуется в дальнейшем, я сообщу ему позже. Ну вот, а если Крафт ничего не скажет вообще, я, к сожалению, вынужден буду выполнить свой долг относительно морали и этики. Правда, имеется еще третья возможность, Эльфрида: вы жертвуете Крафтом, если только эту потерю можно назвать жертвой. Я это буду только приветствовать, поскольку моя слабость в отношении вас слишком велика.
Обер-лейтенант Крафт медленно шагал к своей квартире. Холодный дождь перешел в крупные снежные хлопья, и шинель Крафта стала тяжелой, а лицо блестело от влаги. Но все это не беспокоило обер-лейтенанта. Ему нужно было несколько остыть.
Дело с железнодорожником казалось ему опасным. Если эта история по одним из многих каналов приведет в военное училище, то неприятности ему гарантированы. В этих вопросах генерал, понятно, шутить не любит. Тем более что последний всегда утверждал: сейчас нельзя себя ничем компрометировать. Хорошо ему распространяться на эту тему: у него же нет Эльфриды Радемахер.
Обер-лейтенант замедлил шаги. Стояла мертвая, удручающая тишина. Не было слышно ни обрывков какой-либо мелодии, ни шума поезда, ни боя церковных часов — ничего.
Но внезапно Крафт услышал приближавшийся топот солдатских сапог, которые ритмично маршировали по бетону. Было уже за полночь, солдаты, очевидно, чувствовали себя усталыми и не замечали наблюдения, так как вели себя довольно развязно. Чем ближе проходило маленькое подразделение, тем яснее замечал это опытный наблюдатель.
Мимо Крафта проходили три солдата. Очевидно, два патрульных под командой третьего. В темноте и при снегопаде лица солдат различить было трудно. Старший из них приветствовал офицера с необычной поспешностью.
Обер-лейтенант Крафт ответил на приветствие, приложив руку к козырьку фуражки, и с удивлением посмотрел вслед странному подразделению. Что за манера подчеркнуто приветствовать в темноте? Это было необычным. Капитан Ратсхельм был бы от этого в восторге, а у обер-лейтенанта Крафта это вызвало подозрения.
Он внимательно посмотрел за прошедшими, и фигуры солдат, в особенности старшего патрульного, показались ему знакомыми. Его отличная память сразу начала лихорадочно работать, и он воскликнул с удивлением:
— Не Редниц ли это?
Солдаты маршировали несколько ускоренным темпом: ничего другого им не оставалось в их положении.
Полагая, что он мог ошибиться, Крафт поспешил за тремя мушкетерами и скомандовал:
— Группа, стой! Кру-гом!
Он не ошибся. Перед ним стояли Редниц, Меслер и Вебер. Карманный фонарь освещал их смущенные и ставшие мертвенно-бледными лица. Они смотрели на Крафта, как будто он должен был немедленно объявить им приговор, но надежда на помилование была еще не совсем потеряна. Они молчали. Впрочем, их ни о чем и не спрашивали.
Обер-лейтенант Крафт решил безошибочно — что-то не в порядке. Он сразу догадался — здесь и не пахнет караульной службой, патрулированием, выполнением особых заданий, тем более что от «постовых» разило шнапсом.
— Через пять минут зайдете ко мне, — приказал он и скомандовал: — Кру-гом! Шагом марш!
Понурив голову, друзья потопали в казарму. Ноги их дрожали.
— Что будем делать? — озабоченно спросил Вебер, когда они зашли в свое помещение.
— Может быть, — предложил, несколько помедлив, Меслер, — мы доложим обер-лейтенанту, что отрабатывали несение караульной службы?
— Балда! — воскликнул Редниц.
При этом восклицании проснулся четвертый обитатель комнаты — фенрих Бемке. Он высунул свою кудлатую голову из-под одеяла. «Фауст» лежал у него на подушке.
— Вы уже вернулись? — дружески спросил он.
— Замри! — прикрикнул Редниц. — Ты ничего не слышал и ничего не видел, ты ничего не знаешь, поскольку читал своего «Фауста», а затем заснул. Все, что было после, тебе неизвестно. Ясно? Если ты не скажешь таким образом, то Крафт ощиплет тебя, как рождественского гусака. А нам бы этого не хотелось. За сегодняшнюю ночь достаточно трех жертв.