был собор и находился папа Евгений, приехал человек с лицом,
сожженным солнцем, в экзотичном одеянии и стал просить папу
отпустить ему великий грех, отречение от христианства,
совершенный им где-то на берегах Красного моря под угрозою
кривого меча фанатиков-мусульман, Поджо немедленно
завладел субъектом и подверг его самому настоящему интервью.
Еще бы! Человек побывал в Сирии, в Индии, на Яве и еще бог
знает где. Это и был Никколо Конти, купец из Кьоджи. Дантов
образ Одиссея, непревзойденное в мировой литературе
воплощение пытливого духа, мужества и энергии в поисках за
новым миром, засверкал для Поджо всеми гранями в этом
странном человеке, заблудившемся среди интригующих и
переругивающихся монахов Флорентийского собора. Из
рассказов Конти перед насторожившейся, алчной фантазией
Поджо встал чудесный мираж, где природа, животные и люди
дразнили своей дико вины остью. Бродяжнические инстинкты
молодости проснулись с новой силой, и какими неинтересными
стали казаться ему вдруг его собственные былые
странствования по шаблонным странам старой Европы! Та часть
«De varietate fortunae», где рассказана эпопея Конти,
пополненная сообщениями двух других путешественников, один
18
из которых посетил Китай, другой – Абиссинию,– оба они
зачем-то тоже вертелись около собора, – написаны с
непривычным для Поджо подъемом. Недаром когда эти
страницы попали через некоторое время в руки Паоло
Тосканелли, то рассказ, в котором вылилось лучшее, что было в
Поджо, его пытливая любовь к миру, вдохновил вещие
предвидения Христофора Колумба.
Если интересы Поджо к далекому миру способны были
будить в его душе лирические чувства, то интерес к миру
близкому вызывал оценки вполне реалистические.
Мы видели, что между идеалом человеческого счастья,
который проповедовал Поджо, и практическим его
осуществлением – целая бездна. Говорится одно. Жизнь
устраивается по-другому. То, что говорится, окрашено и в цвета
стоицизма, и в цвета аскетизма. То, что делается, пропитано
красками эпикурейства.
Это противоречие – очень обычное у гуманистов. У
большинства из них одна философия – для человечества, другая
– для себя. Люди великолепно знают о своем душевном
раздвоении. Лучшие из них, которые не хотят, чтобы оно стало
видно другим, не пишут. Таков Никколи. Не пишут и те, у
которых – бывают такие редкие исключения – раздвоения нет.
Эти предпочитают скромно и молча делать свое дело в жизни.
Таков Витторино да Фельтре, педагог. А проповедники
всевозможных добродетелей, которые в жизни весело попирают
их ногами, не стесняются и пишут. Таковы очень многие. Таков
и Поджо. Это – свойство эпохи переходной и полной
безостановочного брожения.
Противоречие, которое сказывается с особенной яркостью в
сфере вопросов морали, проникает и в другие области.
Способствует этому одна формальная особенность
гуманистической
литературы,
которая
недаром
культивировалась так усиленно: диалогическая форма их
трактатов. Когда нужно высказываться начистоту, диалог не
годится. Честная публицистика, искренняя проповедь с
диалогом несовместимы. Нельзя представить себе «Principe»
Макиавелли написанным в форме диалога. В диалоге есть что-
то принципиально беспринципное. Оттого он так популярен
среди людей, которые не любят прямых высказываний. Ведь
когда сейчас пытаются уловить истинную точку зрения того или
иного гуманиста, сколько возникает споров! Который из
19
собеседников, выведенных в диалоге, – их бывает несколько –
выражает взгляды автора? Может быть – этот, а может быть–
тот. А может быть – ни один.
Поэтому, когда Поджо говорит что-нибудь в письмах, все
более или менее ясно. Когда он говорит в диалоге, все более или
менее темно. С этими оговорками можно попытаться
приступить к характеристике его общественно-политических
взглядов, где мы найдем то же противоречие между заявлениями
и действиями.
Во времена Поджо Флоренция переживала важный этап
внутренней эволюции. Республика давно утвердилась.
Буржуазия победила и растворила в себе дворян. Буржуазия
победила и сокрушила рабочих как политическую группу. В
обоих этих столкновениях мелкая буржуазия – ремесленники – в
решительный момент была на стороне крупной – купцов,
фабрикантов, банкиров, которой принадлежало руководство, и
помогла ей одержать обе победы. Но после того как были
побеждены рабочие (1378 г.), крупная буржуазия очень скоро
лишила всякого политического влияния и ремесленников (1382
г.). В следующие десятилетия крупная буржуазия – суконные и
шерстяные магнаты – пользовалась своей победою и проводила
политику своего класса, политику экспансии, завоевания новых
рынков. Она покорила Пизу (1407 г.) и, получив таким образом
морской порт, старалась раздвигать территорию Флоренции на
юг и на запад. Но, обогащая фабрикантов, эта политика
истощала казну, разоряла ремесленников и сильно ударяла по
банковскому капиталу. Поэтому банковская крупная буржуазия,
опираясь на ремесленников, объявила войну войне, то есть
политике крупной промышленной буржуазии. Началась борьба,
и в ней впервые появилась одна особенность, которой не было
или почти не было в прежних классовых столкновениях во
Флоренции. Вожди оппозиции, Медичи, обвиняли вождей
правящей группы, Альбицци, в стремлении к тирании.
Альбицци говорили то же про Медичи. Обе стороны были
правы, хотя видимых признаков тирании, так хорошо знакомых
Италии по другим городам, во Флоренции как будто не
замечалось. Но уже в первой четверти XV века стали
показываться и признаки. Их стало больше, когда Альбицци
удалось (1433 г.) изгнать Медичи. Они сложились в очень
определенную картину, когда Медичи вернулись, были изгнаны
Альбицци и Козимо захватил власть (1434 г.).
20
Осторожная тирания Козимо очень бережно относилась к
республиканским этикетам и даже к республиканским
учреждениям. Медичи, как и Альбицци, не покушались на
республиканскую форму. Наоборот, они очень любили, когда
флорентийские публицисты прославляли республиканскую
свободу Флоренции и сопоставляли ее с деспотизмом,
царившим, например, в Милане. Существа их власти
гуманические разговоры не затрагивали, а полезного шума и
рекламы получалось довольно много.
Поджо твердо стоит на республиканской точке зрения.
Против монархического принципа он мечет громы в трактате
«De infelicitat principum», в письме к Филиппо Мария Висконти
он восхваляет республику, а в любопытном споре с Гуарино и
Ауриспою о том, кто выше из двух героев римской древности –
Сципион или Цезарь, со всей решительностью высказывается за
Сципиона: он ничем не запятнал любви к родине и служил ей
бескорыстно, в то время как Цезарь погубил республику. Мало
того, Поджо одобряет Брута и Кассия, убийц Цезаря:
продолжается тираноборческая традиция флорентийских
гуманистов, идущая от Боккаччо – ему принадлежит афоризм:
«Нет жертвы, более угодной богу, чем кровь тирана» – и
Салутати.
Поджо совершенно не смущает – и не смущало до конца, –
что друг его Козимо Медичи – монарх самый настоящий, что
папы, которым он служил, такие же государи, как и ломбардские