тираны. Но он не чувствует необходимости, – как Гуарино,
который жил при дворе д'Эсте, где были все внешние атрибуты
монархии, – защищать единоличную власть. Наоборот, он
пользуется широкой свободой слова, царившей при папской
курии, чтобы поносить монархию, которая и в Риме, и во
Флоренции фактически существовала и с существованием
которой было связано его собственное благополучие.
И организацию того государства, которое давало ему приют
и устраивало его дела с большими удобствами, Поджо
разоблачал довольно откровенно. Но, конечно, на практике не
предпринимал против нее ничего и, наоборот, сердито
огрызался на тех, кто в жизни хотел следовать тем принципам,
которые он проповедовал в своих писаниях.
В рассуждении о сравнительных достоинствах профессий
врача и юриста, в «Historia tripertita», он довольно много места
посвящает анализу понятия «закон», которому служат юристы.
21
Законы, говорит он, всегда вводились вопреки желанию народа,
и в древнейшие времена нужно было ссылаться на
божественную санкцию, чтобы заставить людей мириться с
законами. И сейчас законы обуздывают и устрашают лишь
низшие классы (plebecula et inferiores urbis), а сильные и власть
имущие с ними не считаются. Никогда короли или властитель не
подчиняются законам. Власть добывается попиранием закона и
насилием. Насилием и несправедливостью создается все
великое и достопамятное. Сильные люди законы презирают и
топчут ногами. Законы существуют лишь для тех, кто слаб: для
живущих заработной платой (mercennarii), для рабочих
(opifОces), для бедных (qui censu tenui sunt), для ремесленников
(quaestuarii).
Такие рассуждения, в которых нетрудно увидеть зачатки
новейших теорий о том, что конституция соответствует
реальному соотношению общественных сил, не были новостью
для флорентийцев. Там, где идет такая упорная классовая
борьба, какая кипела во Флоренции XIV века, афоризмы,
которые строил Поджо, давно стали аксиомами. Даже такой
нехитрый человек, как новеллист Франко Саккетти, умерший
между 1400 и 1410 годами и бывший свидетелем классовых
боев во Флоренции, говорит (Nov. 40): «По отношению к
бедным и слабым правосудие, и личное и имущественное (т. е.
условные кары и имущественное умаление), совершается
быстро. По отношению к богатым и сильным – редко. Ибо
жалка участь маленького человека ($ 16 perchХ tristo chi puoco ci
puote)». Неудивительно, что Поджо приходили в голову такие
мысли и что он включил их в гуманистический диалог.
Но и защита республики, и громы против монархии, и
критика классового правосудия и классового законодательства
буржуазного государства – не более как литературный манифест.
Все эти заявления лишний раз показывают, что темы свои
Поджо берет из жизни, а не ищет их в классиках. Хотя у него
фигурируют и Цезарь, и Сципион, и Александр Македонский, и
персы, но не классики подсказали ему его темы, а врывавшаяся
в его рабочую комнату жизнь. Поджо чувствует, что по этим
вопросам необходимо высказаться. Он ведь считается лидером
флорентийского гуманизма. Но высказаться нужно так, чтобы
это не противоречило интересам власти. Есть ли необходимость
разоблачать деспотизм Козимо и говорить, что во Флоренции
царит тирания? Или требовать преобразования классовой
22
организации государства? Ни в какой мере. Говорить нужно то,
что велит социальный заказ, а жить нужно так, как выгодно,
удобно и приятно.
Публичные высказывания гуманистов по политическим
вопросам представляют собой официальную публицистику,
которая оплачивается налоговыми снисхождениями, почестями
и денежными наградами. Капитал умел организовать
обслуживание идеологического фронта. Кондотьеры нужны
были ему не только на поле брани. Они были нужны и в
литературе.
VI
Чей же заказ исполнял Поджо? До переворота 1434 года он
служил Альбицци и при папской курии, в их интересах,
возглавлял вместе с Бартоломео деи Барди флорентийскую
партию. Но Альбицци он служил неохотно. Их политика
разоряла не только ремесленников, которых истощение казны и
обеднение средних классов лишало работы, но и
интеллигенцию, которая изнемогала под тяжестью растущих
налогов. Поджо, несмотря на многие льготы, ощущал налоговое
бремя очень остро – настолько, что даже поднимал разговор –
едва ли искренний – о переезде в Сиену. Но флорентийское
гражданство представляло столько выгод, что он не только не
порывал с родным городом, а, наоборот, привязывался к нему
больше и больше. Он постоянно умножал свою недвижимость
на флорентийской территории, волей-неволей копил облигации
принудительных займов, приносящие кое-какой доход, и делал
все, что от него требовалось, во имя интересов флорентийской
правящей группы. Когда к власти пришли Медичи, исчезли и
последние колебания Поджо. Медичи были его личные друзья,
от которых зависело дальнейшее облегчение его налогового
бремени и открытие ему дальнейших путей к обогащению.
Служение его флорентийскому правительству стало
несравненно усерднее. Едва ли для Альбицци сделал бы он то,
что сделал в 1440 году в интересах Медичи, когда он – как
можно, по-видимому, считать установленным – подделал
папский приказ об аресте всесильного папского полководца
кардинала Вителлески. И публицистическая его деятельность
после захвата власти Козимо сделалась несравненно
оживленнее.
23
Тут сказывалось еще одно. Этот человек, такой яркий по уму
и темпераменту, такой скользкий в высказываниях, умеющий
так горячо увлекаться и так ловко устраивать свои дела, нашел
власть, которая вполне отвечала его собственным классовым
интересам.
Изгнания, конфискации и налоговые махинации, к которым
партия Медичи прибегала после своей победы, изменили состав
крупной буржуазии. Шерстяные и суконные магнаты вместе с
людьми, вращавшимися в их орбите, были вышиблены из колеи.
Обновлялся мало-помалу прежний состав крупного купечества
и крупных промышленников. Ремесленники, даже очень
зажиточные, едва ли переходили в старшие цехи в сколько-
нибудь заметном количестве. Они были довольны тем, что
мирная политика Медичи, их меценатство и заказы новых
богачей обеспечивали их работой. К власти они не стремились,
и никто не собирался допускать их к власти. Ряды крупной
буржуазии, поредевшие в годы, непосредственно следовавшие
за переворотом 1434 года, постепенно пополнялись новыми
людьми, которых выдвигало благоволение Козимо. Банковский
капитал создавал свою собственную крупную буржуазию. В ее
рядах оказался и Поджо Браччолини.
Экономическую конструкцию Флоренции Поджо считал
очень здоровой. Крепкая промышленность составляла основу
солидной, лишенной всякого авантюризма торговли. Капитал
торговый, промышленный и кредитный был обеспечен
большими комплексами земли, находившейся во владении
купцов. Это было совсем не то, что он видел в Генуе и в
Венеции, где торговля была лишена связей с промышленностью
и тех ресурсов, которые флорентийская экономика имела в
земле.
Поджо захотел стать одним из звеньев этой великолепной
организации. Как флорентийский нотариус, прошедший
испытания, он был – мы знаем – членом цеха юристов и
нотариусов (giudici e notai), первого среди семи старших.
Положение его было, в смысле гражданском, вполне