В октябре 1953 года должность писательского генсека упраздняют. Остается «председатель правления», которым снова избирают Фадеева, но все большее влияние набирают Софронов, Сурков, Грибачев[311]. Фадеева отодвигают. Если раньше он сам то и дело просил отпуск, то теперь воспринимал происходящее болезненно: он становился не нужен. Фадеев не мог быть художником-одиночкой — ему нужно было ощущение собственной востребованности всей страной, народом, властью.
С августа по октябрь 1953 года Фадеев пишет Маленкову и Хрущеву (тогдашним первым лицам СССР) несколько докладных записок — «О застарелых бюрократических извращениях в деле руководства советским искусством», «Об улучшении методов партийного, государственного и общественного руководства литературой», «Об одной вредной привычке „Правды“». Собственно, его предсмертная записка — продолжение и своеобразное резюме этих докладных, которым так и не дали хода.
Фадеев не был догматиком и «ретроградом»: в записках этих — смелые, даже резкие оценки. Он выступает за самостоятельность художника, против робости мысли и оглядки на приказы. Действует как революционер сверху, «системный» диссидент. Критикует не отдельные недостатки — всю систему управления культурой.
Наверное, свою роль сыграли и смерть Сталина, и арест Берии. Писатель решил, что сейчас можно и нужно сделать то, что еще недавно казалось нереальным.
Оказалось — и теперь нельзя. Фадеева уже не слушают.
В каком-то смысле именно эти докладные записки могли бы начать «оттепель». Фадеев был одним из первых — а первым всегда сложно и страшно. Но роль его в «оттепелизации» страны практически забыта — мы привыкли вспоминать в связи с этой темой другие имена. Отчасти так произошло потому, что сам Фадеев, соблюдая нормы партийной дисциплины, не выносил свои мысли на публику. Его письма в ЦК не были открытыми: кроме Суркова, Симонова и Ермилова (и самих адресатов), их никто не читал. А потом они легли под сукно.
Если из-под обломков РАППа Фадеев выбрался окрепшим, то после ухода Сталина вышло ровно наоборот: он терял силу. Он был готов к переменам и пытался ускорить их наступление — но словно потерял волну или ветер.
Вот что он писал Маленкову и Хрущеву в записке «О застарелых бюрократических извращениях…»: при царе постоянно появлялись великие писатели, а теперь, при самой прогрессивной власти, их нет. «Правильно ли мы используем те гигантские… силы, которые заложены в тысячах талантливых людей?.. Доверяем ли мы им в такой степени, как они того заслуживают? В полной ли мере развязали мы их общественную и творческую инициативу? Не слишком ли мы их „заопекали“? Не отучаем ли мы их от самостоятельного мышления?..» Фадеев говорит о захирении советского кино, потому что оно отдано во власть чиновников, в силу чего режиссеры «утратили самостоятельность и смелость, необходимую всякому художнику, приобрели робость мысли и постоянную оглядку на то, что им прикажут». Театр — то же: «Нет более зависимых и бесправных в идейно-творческом отношении деятелей искусств в стране, чем работники театра», которые «живут с оглядкой на государственных чиновников, стоящих над ними». Музыка — то же. Наконец, литература: «Мы так „заорганизовали“ нашу литературу…» Фадеев предлагает передать функции идейно-творческого руководства искусством партийным органам, называя Минкульт «лишней идеологической инстанцией». Считает нужным от методов принуждения переходить к методам убеждения и воспитания, демократизировать творческую жизнь, ослабить госконтроль, ввести «коллективное руководство от самого низа до самого верха»…
Ни Хрущев, ни Маленков, ни Суслов, несмотря на уже начинавшуюся, пусть и осторожно, либерализацию, даже не приняли Фадеева. За несколько дней до смерти он написал Ермилову: пробился лишь к секретарю ЦК Поспелову, но и с тем разговора не вышло. В ответ на предложения Фадеева Поспелов пенял ему на алкогольные срывы. «Позиция моя была слабой, так как в этом вопросе я действительно был очень виноват», — признавал Фадеев. Он считал, что Сурков приложил руку к тому, чтобы в ЦК создалось мнение: письма — плод фадеевской алкогольной депрессии, а значит, принимать их всерьез не стоит.
В декабре 1954 года на Втором всесоюзном съезде писателей Фадеев произнес речь, похожую на исповедь. Даниил Гранин — один из самых молодых делегатов — отметил «необычную для того времени самокритичность его, как он говорил об ошибках в работе секретариата и более всего о своих собственных ошибках… Подобное слышать с трибуны мне никогда не приходилось».
311