Он остро переживал свою невостребованность. В последнем письме не вспомнил ни жену, ни детей: оно — о стране, себе, литературе, Сталине… Для объяснения причин ухода Фадеева в первую очередь следует рассматривать именно его предсмертное письмо, до 1990 года остававшееся тайной.
«Смерть таинственна, даже тогда, когда называется естественной. Я много убитых видел на полях войны, Фадеев показался мне одним из них или таким же, как они», — написал Долматовский. Маршал Жуков на похоронах Фадеева сказал Всеволоду Иванову (по воспоминаниям его сына — лингвиста Вячеслава Иванова): «Да, бывают потери».
После Фадеева выражение «умереть в своей постели» изменило привычное значение. Можно, оказывается, и погибнуть в своей постели. Он ведь именно погиб, как погибали его друзья — на Гражданской и после.
«С превеликой радостью… ухожу из этой жизни»
Те, кто первыми примчались на дачу Фадеева — Федин, Вс. Иванов, Долматовский (доверенное лицо депутата Фадеева), Сурков, — видели: на столике лежало письмо[330], которое унес с собой один из людей в штатском.
Этими людьми были начальник следственного управления КГБ СССР генерал Михаил Маляров, его заместитель полковник Козырев и молодой оперативник Бобков[331], который в своих мемуарах приводит такую странную деталь: «Маляров потянулся к письму, собираясь прочесть его, но Козырев остановил генерала:
— А надо ли, Михаил Петрович?
— Письмо ведь адресовано в ЦК, — поддержал его я. Свидетельствую: никто не читал письма, пока оно не дошло до адресата».
Для публикации письма оттепельных градусов не хватило. Пришлось ждать перестройки, причем перестройки поздней, когда было можно решительно всё — от «чернухи» до «порнухи». В 1989-м в СССР вышла «Щепка» Зазубрина, начал публиковаться «Архипелаг ГУЛАГ», издали «Колымские рассказы»… Можно было даже больше, чем всё — свобода приобретала беспредельные в обоих смыслах слова черты.
Но предсмертное письмо Фадеева опубликовали только в сентябре 1990-го. Не потому, что оно было крамольнее «Архипелага». О нем, видимо, просто забыли, Солженицын в то время был куда актуальнее.
Это письмо — последнее произведение Фадеева, завершенное беспощадно убедительной точкой пули. Текст, оплаченный жизнью, удостоверенный внетекстовой реальностью. Фадеев жил всерьез, отвечал за то, что говорил, — и теперь доказал это всем. Или в первую очередь — себе?
Он мог бы погибнуть десяток раз: в Спасске от японской пули, в Кронштадте от «мятежнической», в 1937-м от энкавэдэшной, на фронте — от немецкой… В своем поколении и окружении он отличался редким везением: и выжил, и поднялся на самый верх. Казался заговоренным. Но — сам отказался от предоставленной ему отсрочки. Решился на то, на что не решились его Мечик и Челноков.
До 1990 года можно было гадать, почему Фадеев застрелился, но, слава богу, письмо уцелело и опубликовано. Нет поводов считать его неискренним. Хотя, конечно, права В. Герасимова, которая написала (не прочитав письма): «Не думаю также, что оно (содержание письма. — В. А.) исчерпывало все то, что привело его к тяжкому решению».
Пусть не исчерпывало — но прежде всего надо принять во внимание это письмо. Оно заслуживает вчитывания и перечитывания.
Вот оно. Орфография и пунктуация — авторские.
«Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии, и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы — в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, физически истреблены или погибли, благодаря преступному попустительству власть имущих; лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте; все остальное, мало мальски способное создавать истинные ценности, уме<р>ло не достигнув 40–50 лет.
Литература — это святая святых — отдана на растерзание бюрократам и самым отсталым элементам народа, и с самых „высоких“ трибун — таких, как Московская конференция или ХХ-й партс’езд раздался новый лозунг „Ату ее!“. Тот путь, которым собираются „исправить“ положение, вызывает возмущение: собрана группа невежд, за исключением немногих честных людей, находящихся в состоянии такой же затравленности и потому не могущих сказать правду, — и выводы, глубоко антиленинские, ибо исходят из бюрократических привычек, сопровождаются угрозой все той же „дубинкой“.
331
Филипп Бобков (р. 1925) позже стал известен как видный борец с диссидентами. В 1969–1983 годах руководил 5-м управлением КГБ, в 1983–1991 годах — заместитель (позже первый заместитель) председателя КГБ. В 1992–2001 годах — глава аналитического управления холдинга «Мост» Владимира Гусинского — российского олигарха, первым подвергшегося «равноудалению» от власти.