В апреле 1956-го обещает выпустить первую книгу «Черной металлургии» в следующем году.
29 апреля пишет поэту Сельвинскому: вот разберусь со здоровьем и работой — и встретимся. В начале мая сообщает Ермилову о намерении в июне выступить на пленуме ЦК. В мае в гости к Фадееву собиралась ехать очередная группа подшефных школьников из Чугуевки.
8 мая Фадеев пишет перевязавшему когда-то его рану в Спасске Ветрову-Марченко. Через пять дней того рядом не окажется — да и новую рану перевязывать было бы уже бессмысленно.
12 мая телеграфирует в Новосибирск, где готовится сборник воспоминаний о Сейфуллиной. Обещает дней через десять выслать свою часть.
Значит, собирался жить? Когда же передумал?
А близкие — чувствовали они что-то?
Либединский: «Нет, я не думал, что он скоро умрет! Передо мной стоял высокий, красивый и мужественный человек, седина как-то особенно красила его, на лице было обычное выражение живого и деятельного ума и внимательной доброты. Ничто не говорило о близости смерти, и особенно такой смерти».
Вера Кетлинская: «Фадеев — и самоубийство?.. Чудовищно. Невероятно».
Сын Михаил: «Почему-то никто из близких не заметил перемен в отце. 13 мая 1956 года было совершенно обыкновенным днем для нас, и отец казался таким, как всегда…»
Подруга Пастернака Ольга Ивинская вспоминала, что 11 мая Фадеев по пути в город увидел ее, остановил машину и весело крикнул: «Садитесь, довезу до Москвы!»
В этот день он гостил у Эсфири Шуб, отметившей его усталый вид. Зевал. Сказал, что накануне принял четыре таблетки нембутала, но они не подействовали. Пояснил: иногда «после наркотики»[335] ему удается заснуть днем, а ночью — все сложнее. Фадеев сообщил Шуб, что находится под наблюдением психиатра и что сам хочет «полной изоляции в больнице». С психиатром он говорит «о душевной усталости, о невыносимой тоске, охватывающей его после запоя, и о неудержимом, навязчивом желании броситься под поезд». Самые интересные и близкие ему люди — Павленко, Петров, Малышкин, Вишневский, Эйзенштейн — умерли, и теперь он старается ни с кем не встречаться. Даже с домашними может неделями не разговаривать. Решил впредь не пить совсем — настолько тяжело после запоя. Рассказал о планах — «За тридцать лет», «Удэге»… Шуб: «Я и не могла ничего предвидеть. Я убеждена, что это было роковое мгновение, что это могло и не произойти. Фадеев любил жизнь, борьбу, любил побеждать».
Конечно, это было не просто «мгновение». Или так: слишком много стало в последние годы таких мгновений, набралась критическая масса.
Шуб говорила, что «угнетенное состояние» могла вызвать передозировка снотворного[336]. «Нельзя было оставлять его одного. Товарищи должны были бывать у него, стараться чем возможно радовать его, — писала она. — А его все оставили. Нельзя человеку больному быть без надлежащего присмотра близких. Нельзя человека психически незащищенного мучить „критикой“ тогда, когда он в больнице, как это сделал Шолохов, или когда он в отпуску по бюллетеню, как это бывало в Союзе писателей. Нельзя жить годами в состоянии личной неустроенности… Все это вместе и привело к катастрофе. Мы, его друзья, виноваты».
В тот же день Фадеев встретился с бывшим партизаном Ильюховым. Был в приподнятом настроении, глаза блестели «задором пылкой юности и юмора», говорил о творческих планах. Пить отказался.
Порой откуда-то[337] появляется — скажем осторожно — версия о будто бы произошедшей 11 мая 1956 года встрече пятерых молодогвардейцев и Фадеева с Хрущевым, на которой писатель якобы бросил в лицо лидеру страны обвинение в троцкизме, после чего Хрущев «страшно покраснел», а Фадеев «жутко побелел». Это могло бы быть одним из объяснений случившейся два дня спустя трагедии, но целый ряд обстоятельств заставляет всерьез усомниться в том, что такая встреча имела место.
Либединский видел Фадеева 12 мая и отметил: еще прошлым летом тот выглядел совершенно здоровым человеком, а теперь, кажется, пошатывается от слабости. «Я тревожился и чувствовал, что ему очень плохо… Но если бы я знал, что он стоит уже на самом краю пропасти, конечно, я сделал бы все, чтобы оттащить его от этой пропасти… У меня даже и мысли не было о том, что Саша может решиться на такое дело».
В тот же день в Москве Фадеев встречается с Маршаком, Погодиным, с кем-то еще. Никто не замечает ничего особенного — или не хочет замечать. Из докладной записки генерала Серова в ЦК от 22 мая 1956 года: «Маршак утверждает, что по ходу беседы нельзя было сделать какого-либо вывода о пессимистических настроениях со стороны Фадеева А. А.».
335
В те годы в разговорной речи это слово употребляли в женском роде (ср. у Высоцкого в «Балладе о детстве»: «Нажива — как наркотика…»).
336
Здесь следует заметить, что противопоказаниями к применению снотворного препарата нембутала (пентобарбитала), который употреблял Фадеев, считаются болезни печени и почек, предыдущие психические заболевания или попытки суицида, зависимости от наркотиков или алкоголя. Передозировка этого барбитурата, оказывающего угнетающее воздействие на центральную нервную систему, может привести к непоправимым последствиям. Едва ли сегодня доктора позволили бы писателю пить эти таблетки. Нельзя исключать, что именно передозировка снотворного могла оказать какое-то влияние на трагический исход, хотя, конечно, не стоит сводить причины самоубийства Фадеева исключительно к этому фактору — корни его личной трагедии гораздо глубже и протяженнее во времени. Вместе с тем «медикаментозная» версия гибели Фадеева почти никак не разработана, несмотря на ряд свидетельств о том, что в последний период жизни он злоупотреблял нембуталом. В заключении о болезни и смерти Фадеева, подписанном доктором медицинских наук Стрельчуком, кандидатом медицинских наук Геращенко, доктором Оксентовичем и начальником 4-го управления Минздрава СССР Марковым, говорится лишь о запое и депрессии. Из записки главы КГБ Серова в ЦК от 22 мая 1956 года: «На основании материалов следствия можно прийти к выводу, что самоубийство Фадеева является результатом расстройства нервной системы, нарушенной длительным злоупотреблением алкоголя, и общего болезненного состояния».
337
Следы ведут к интервью, взятому бардом и публицистом Алексеем Голенковым у члена «Молодой гвардии» Валерии Борц (1927–1996) в 1992 году, полностью опубликованному только в 2003-м и вызывающему массу вопросов.