«Уже будучи студентом, Всеволод стал большевиком. У младшего брата биография сложилась иначе, потому что он был значительно моложе. Ему пришлось ехать учиться, когда дело подошло к войне, и он решил, чтобы не идти рядовым на фронт, так как был человеком, который не знал ничего о революции, пошел в юнкерское артиллерийское Михайловское училище. Как дворянин был принят. Все крупнейшие политические события так развивались, что, будучи человеком аполитичным, он, как юнкер, участвовал в защите Зимнего дворца против красных в Октябрьские дни. Как он сам вспоминает в письме, которое сейчас хранится у Губельмана, тогда всех защитников Зимнего, которых взяли в плен, отпустили.
Ему некуда было деваться, и он поехал на фронт под Ригу, где членом армейского комитета был его старший брат. Он пришел к брату, думая, как раньше было: «Обращусь к Севе, Сева поможет», а Сева сказал: «Если так будет продолжаться — мы враги. За что тебе драться, идем с нами». Игорь говорил: «Целую ночь промучился, и, задавив сотого клопа, я убил в себе контрреволюционера».
Когда он приехал во Владивосток, он приехал человеком, который, еще будучи беспартийным, начал сотрудничать в нашей большевистской печати и стал помогать по мелочам Советской власти и большевикам. Старший брат, когда вернулся с фронта, был избран в исполком, работал секретарем. Председателем Совета работал Суханов.
Смерть их известна. Всеволод был вместе с Лазо сожжен, Игорь же в 1921 году командовал частью, был ранен в обе ноги. Их преследовала кавалерия, его уносили с поля сражения наши красноармейцы. Он просил, чтобы они его бросили, потому что им трудно было убегать с ним. Красноармейцы этого не сделали, и он застрелился у них на руках».
Фадеев и его друзья по училищу вступили в Союз учащихся и Союз рабочей молодежи, агитировали там за Советскую власть. По союзным делам Фадееву приходилось часто бывать в мастерских военного порта (впоследствии Дальзавод), он подружился с рабочей молодежью: «Помню одно из первых ощущений своей юности: каким вдохновенным показался мне труд на производстве, какое очарование исходило от рабочих людей с их революционной энергией, чувством коллектива, дисциплиной, трудовыми навыками. Очень важно, чтобы это вдохновение труда и сознание своего общественного назначения приходило к юноше или девушке вместе с первыми шагами их сознательной жизни».
29 июня 1918 года во Владивостоке вспыхнул мятеж. Легион белочехов (из пленных первой мировой войны, которых Советское правительство отпустило на родину) выступил на стороне интервентов, и Совет был низложен. Председателю городского Совета Константину Суханову предъявили ультиматум: капитуляция или арест. Вождю и любимцу пролетарского Владивостока было всего лишь двадцать три года. Сергей Лазо сказал о нем: «знает, что делать, как жить…» Суханов действительно знал. И вот Суханов и его товарищи в тюрьме.
4 июля рабочий Владивосток хоронил погибших во время мятежа. Это был национальный день независимости Соединенных Штатов, и на рейде Золотого Рога стоял с расчехленными орудиями и украшенный флагами крейсер «Бруклин». Город потребовал отпустить Суханова на эти похороны, пригрозив всеобщей забастовкой. Об этом написал американский журналист Альберт Р. Вильямс, очевидец этого события: «Внезапно по толпе пронеслась весть, что Константина Суханова выпустили под честное слово до 5 часов вечера… Пока спорили, возможно это или нет, появился и сам Суханов. Матросы быстро подхватили его на плечи и понесли над толпой. Под гром аплодисментов он взобрался на импровизированную трибуну и улыбнулся…
Словно желая собраться с мыслями и овладеть собой, он отвернулся. Взгляд его впервые упал на красные гробы погибших в борьбе за Совет, и силы покинули его… Закрыв обеими ладонями лицо, Суханов плакал, как ребенок, на руках товарищей… Русские плачут редко. Но в тот день на городской площади Владивостока вместе со своим юным руководителем плакали тридцать тысяч русских людей…»
В тот день он произнес свою последнюю речь.
Его убили почти в упор, выстрелом в затылок. «При попытке к бегству», как было объявлено официально. Его убили 18 ноября 1918 года, спустя сто пятьдесят пять дней после того, когда он действительно мог бежать. Если бы считал для себя возможным. Но он дал слово чести. И сдержал его.
Такие люди формировали Фадеева как личность. Они всегда жили «в резерве» памяти писателя, не уходили в прошлое, а становились «доминантой» характеров коммунистов Петра Суркова, Алексея Чуркина — героев романа «Последний из удэге».
В том году, в сентябре, Фадеев вступит в Коммунистическую партию. Ему нет еще семнадцати. Зоя Ивановна Секретарева, друг уже тайной, подпольной революционной юности Фадеева, рассказывает о том, каким волнующим для него был этот решающий шаг.
Заседает Владивостокский городской комитет партии: «…На повестке дня стоял вопрос о приеме в партию Саши Фадеева… Саша был всем собравшимся хорошо известен и проверен на практической работе.
— Ну что там обсуждать, знаем Сашка как облупленного, — сказал дядя Ваня Раев, — позовите его.
Кто-то крикнул:
— Саша, входи!
Дверь открылась. И, несмотря на то, что все горкомщики были хорошо знакомы ему, Саша вошел, сильно волнуясь. Вошел и сразу же прислонился к дверному косяку, словно у него подкашивались ноги. Опустив руки по швам, весь как-то вытянулся, подняв высоко голову. Я увидела его тоненькую, совсем еще ребячью шею и подумала: «Ведь ему и семнадцати еще нет!» Застывший, сосредоточенный взгляд его приходился выше наших голов и был устремлен куда-то вдаль, через окно. И после объявления решения горкома о приеме Саши в партию он не сразу пришел в себя, стоял некоторое время в той же застывшей позе у дверей, будто скованный каким-то большим и глубоким внутренним чувством.
Так в сентябре 1918 года Саша Фадеев стал сразу членом Коммунистической партии, не проходя кандидатского стажа».
В этот день он, не ведая о том, принял эстафету и от своего отца. В семье мало говорили об Александре Ивановиче. Сказалась и обида Антонины Владимировны на своего первого мужа, оставившего ее с тремя детьми на произвол судьбы, пусть даже «под диктовку» великих целей, и то, что второй брак оказался удачным, и Глеб Владиславович стал хорошим, добрым отцом для детей. Словом, об Александре Ивановиче долгое время не велось в семье каких-либо серьезных разговоров. Исчез, а куда — неизвестно, и где он, также неизвестно. Может, в подполье, на свободе, а может, в тюрьме или ссылке. Они даже не знали, что Александр Иванович умер, как и их отчим, в революционном 1917 году. Больной, погасший физически, но не сломленный. По отношению к своей семье он оказался «без вины виноватым». Он не рассчитал свои силы. Бунтарство, революционные бури захлестывали его, занимали все его мысли и чувства.
Александр Александрович Фадеев родился в селе Кимры Тверской губернии (ныне город Кимры Калининской области). «Дальневосточный край — почти моя родина», — говорил о себе Александр Александрович. Но знал он и то, что и предки его, и родители были родом с Урала. По существовавшим до Октябрьской революции порядкам, как вспоминает сестра писателя Т. А. Фадеева, в документах детей было указано: «Выходец из крестьян села Покровское Ирбитского уезда Пермской губернии» (ныне Артемовский район Свердловской области).
Родного отца Александр Александрович помнил мало — родители расстались, когда мальчику было около четырех лет. «Отец не видел нас с 1905 года, — вспоминает Т. А. Фадеева, — и мы ничего о нем не знали до 1929 года, когда брат получил письмо от Воробьева, который и описал последние дни жизни этого замечательного человека, революционера». Но тогда, по ее же словам, «Саша не придал письму значения».
Много позже один из видных исследователей творчества А. Фадеева, К. Зелинский, ознакомил Александра Александровича с новыми материалами о его отце. «В 1952-м или начале 1953 года, — пишет Т. А. Фадеева, — писатель Зелинский принес воспоминания Ивана Васильевича Воробьева об А. И. Фадееве. Мама, я и Саша их прочли… после чего отношение к отцу изменилось в лучшую сторону… Все мы стали искать в себе некоторые его черты. Все мы были похожи внешне на мать, но глаза, брови, волосы… отцовские». И далее: «А. А. Фадеев стал относиться к родному отцу с уважением и некоторой долей сочувствия за его героическую жизнь…»