В середине 50-х годов Ахматова работала очень напряженно. Много переводила. Терзала ее душу тяжкая участь сына — Льва Николаевича Гумилева. Много лет он находится под арестом. У него несомненные научные способности, о чем говорят отзывы ученых-востоковедов. Судьба матери, а тем более отца — поэта Николая Гумилева, имя которого, казалось тогда, навечно в списке «чуждых» людей, определила во многом и трудную биографию сына.
В письме от 2 марта 1956 года на имя Генерального прокурора писатель счел необходимым подчеркнуть именно это обстоятельство:
«При разбирательстве дела Л. Н. Гумилева необходимо также учесть, что (несмотря на то, что ему было всего 9 лет, когда его отца Н. Гумилева уже не стало) он, Лев Гумилев, как сын Н. Гумилева и А. Ахматовой, всегда мог представить «удобный» материал для всех карьеристских и враждебных элементов для возведения на него любых обвинений. Думаю, что есть полная возможность разобраться в его деле объективно».
Вскоре Л. Н. Гумилев был освобожден. Он стал работать в Азиатском отделе Эрмитажа. В 1960 году Институт востоковедения Академии наук СССР опубликовал его большой труд «Хунну: Средняя Азия и древние времена».
…17 февраля 1956 года «Литературная газета» напечатала статью старого мастера русской литературы Сергея Николаевича Сергеева-Ценского. Многие суждения писателя были близки Фадееву, и в особенности основной мотив статьи — о писателе как мыслящем человеке, самом умном и требовательном читателе своей рукописи.
Он был признателен автору «Преображения России», что тот в своих размышлениях опирался и на его, фадеевское, творчество. И особенно хорошо, что упомянул его книгу вместе с «Тихим Доном». В последние годы Фадеев и Шолохов стали редко встречаться. А ведь были друзьями. Поддерживали друг друга в трудные минуты. В чем-то и ошибались, что естественно на таком трудном пути…
Нет, какой все-таки молодец этот старый и неувядающий Сергеев-Ценский, как верно ведет свою мысль:
«Встреченный в жизни человек не представляется писателю готовым «образом» — художник, рисуя этого человека, обогащает его. Люди и факты проходят в уме художника через «обогатительную фабрику». Когда эта «обогатительная фабрика» работает плохо, начинают валить вину на прототипов: дескать, не тех героев выбрал автор. Но разве в центре «Тихого Дона» или «Молодой гвардии» стоят какие-то необыкновенные фигуры?.. Нужна высота творческого духа, нужны широкие горизонты».
Ему по душе резкая шолоховская критика «мутного потока» серости, ремесленничества в искусстве. В суждениях о современной литературе (во всяком случае «в принципе») Фадеев стоял за предельную прямоту и резкость.
Еще в марте 1953 года Фадеев с яростью и болью писал А. А. Суркову:
«Проза художественная пала так низко, как никогда за годы Советской власти. Растут невыносимо нудные, скучные до того, что скулы набок сворачивает, романы, написанные без души, без мысли…»
В своей речи на XX съезде партии Шолохов и о «Разгроме» и «Молодой гвардии» сказал незатертые, яркие слова. «Пожалуй, как никто из нас — прозаиков, — говорил он, — Фадеев обладает чудесной особенностью глубоко и взволнованно писать о молодежи, и в «Молодой гвардии» в полную меру раскрылась черта его большого таланта».
Но, что теперь скрывать, шолоховская оценка его работы как руководителя творческого союза, была воспринята Фадеевым мучительно, с болью. Особенно то место, где Шолохов называет его «властолюбивым генсеком» в литературе, добровольно отдавшим себя в плен административной должности: «…Фадеев оказался достаточно властолюбивым генсеком и не захотел считаться в работе с принципом коллегиальности. Остальным секретарям работать с ним стало невозможно. Пятнадцать лет тянулась эта волынка. Общими и дружными усилиями мы похитили у Фадеева пятнадцать лучших творческих лет его жизни, а в результате не имеем ни генсека, ни писателя. А разве нельзя было в свое время сказать Фадееву: «Властолюбие в писательском деле — вещь никчемная. Союз писателей — не воинская часть и уж никак не штрафной батальон, и стоять по стойке «смирно» никто из писателей перед тобой це будет, товарищ Фадеев. Ты — умный и талантливый писатель, ты тяготеешь к рабочей тематике, садись и поезжай-ка годика на три-четыре в Магнитогорск, Свердловск, Челябинск или Запорожье и напиши хороший роман о рабочем классе».
Не беда, если бы мы в то время потеряли генсека Фадеева, но зато с какой огромной радостью мы обрели бы потом Фадеева-писателя, с новой книгой, возможно, равной по значимости «Разгрому».
Самое обидное, что Шолохов говорил это не только от себя, но от имени тех, кто сидел в президиуме. Разве не хотел он, Фадеев, работать над рабочим романом, разве не знал об этом Шолохов, разве не пропадал Фадеев месяцами на Урале. Но ведь его навели на ложный след. И он же теперь виноват.
У Фадеева с Шолоховым всегда была нелегкая дружба. В ней никогда не было полного согласия. Особенно во взглядах на литературную жизнь. Шолохов отлично понимал, как порой коварны и запутанны лабиринты литературной жизни в Москве, где Фадеев выступал в качестве «вождя», но всяческие интриги и тайны этих лабиринтов мало заботили его. Шумливые претензии на гениальность завсегдатаев ЦДЛ он расценивал сурово, с крестьянской прямотой, как вздор, недостойный внимания. Его всегда тревожило, а с годами и начало возмущать, что Фадеев — талантливый писатель — губит себя, отдавая столько внимания литературной кухне — распутывает интриги, волнуется по поводу очередного каприза какого-нибудь мэтра, отправляется на вокзал, чтобы встретить семью литератора, вовсе не друга или товарища.
Фадеев с горечью думал о том, что и сам был не всегда объективным к Шолохову. А ведь дружили, вместе отправились на фронт в сорок первом. Фадеев публично признавал первенство Шолохова как писателя. «Самый талантливый среди нас», — говорил он.
Но трагическую сущность «Тихого Дона» Фадеев не понял до конца. Тому виной скорее всего разность манер, взглядов на жизнь. Фадееву хотелось, чтобы обязательно произошло «перерождение» Григория Мелехова и тот, вступив в Красную Армию, обрел покой и веру. Шолохову такая концовка представлялась неестественной, он не видел в ней смысла: его герою определена участь вечного искателя правды.
Фадеев не был и среди тех, кто поддержал Шолохова в тяжкой ситуации, когда встал вопрос о том, печатать или не печатать третью книгу «Тихого Дона» о вешенском восстании против Советской власти.
Фадеев, не склонный к компромиссам, здесь попытался выступить в качестве «дипломата» по принципу «и вашим, и нашим». Роман должен был печататься в журнале «Октябрь». Фадеев прочитал первоначальный вариант рукописи и не согласился с мнением ортодоксов «Октября», начисто отвергнувших самую «мятежную» часть произведения. Как друг Шолохова и как руководитель РАПП, он решил протянуть руку помощи Михаилу Александровичу. Он послал в Вешенскую пространное письмо, в котором просил внести поправки в рукопись, чтобы спасти ее для читателя. Письмо это состояло из девятнадцати пунктов. К сожалению, оно не сохранилось, так как судьба всего архива Шолохова до сих пор неизвестна.
Позиция Фадеева и обозначила трещину в их дружбе. Шолохов обиделся и высказал эту обиду в письме к А. М. Горькому. Идти на какие-либо уступки издателям, «смягчать» углы, как советовал Фадеев, автор «Тихого Дона» решительно не хотел. После вмешательства А. М. Горького, а затем И. В. Сталина роман был опубликован.